В подъезде капитана Угробова темно. Машка позвонила тетке и попросила посодействовать отключению света в преступном доме. А так как тетка раньше работала главным бухгалтером в ЖЭУ, то подъезд к моменту прибытия, встретил нас темными окнами, дикими кошками и нежеланием жильцов выходить на крики.

Нет, на этот раз кричал не я. Машка – дылда высоту проема не рассчитала.

Дверь в квартиру вскрываю долго. У Угробова хорошие замки. Плюс темнота. Минус отсутствие должной практики. Сейчас пригодились бы керосиновые лампы, жаль, дома нет керосина.

Баобабовой надоедает отгонять диких, но очень голодных кашек и она профессионально разрешает ситуацию тихим, но сильным ударом ноги.

– Жизнь научила, – я ее ни о чем не спрашиваю, сама хвастается.

В целях конспирации прислоняем дверь на место. Держась стен, пробираемся в комнату, где совершено преступление. На полу, в блеклом лунном свете белеет обведенный мелом силуэт похищенного пистолета.

Сам Угробов валяется на диване и жутко храпит.

Решаем капитана не будить. Раз человек устал, зачем тревожить спокойный сон.

– Ла‑а‑асточка… ла‑а‑асточка, я со‑о‑окол!… Требую са‑а‑анкцию на арест!…

Настоящий опер работает даже во сне. Хорошо, хоть недолго. После получения санкции капитан довольно причмокивает, отворачивается к стенке и затихает, мирно посапывая в мужественные капитанские ноздри.

Расположение засады оговорено заранее.

Притаскиваем с кухни холодильник. Естественно с припасами. Просроченная газированная вода. Десяток яиц. Килограмм докторской… нет, полкило докторской … Опа, снова ошибочка, сто грамм докторской колбасы, которую тут же доедает Баобабова. Совесть оперу дается с погонами.

Пустую тару переворачиваем на бок и залегаем за подготовленным укрытием. Остаточный холод приятно холодит разгоряченные летней ночью и тяжелой физической работой тела.

Затаиваемся.

Где‑то скрипят половицы. Сквозняк нагоняют тоску. Оперу ночью не спится. Он охраняет страну. Преступники млеют от страха. Ночь не для них создана. Оперу ночью не спится. Только улыбка видна.

Баобабовой стихи нравятся, просит почитать еще. Но отказываюсь. Засада не свидание, не до песен.

– Лесик! Лесик?! – Мария жмется все ближе и ближе. Раскаленный бронежилет обжигает намокшую потом рубашку. – А ты, в самом деле, тарелку инопланетную сбил?

– Не сбил, а сама взорвалась.

Я, конечно, понимаю, Баобабовой страшно. Но если она считает, что, прижимаясь, нам будет страшно обоим, то глубоко ошибается. Не для того я в органы пришел, чтобы бояться.

– А какие они, инопланетяне? – шепчет Мария, хрустя рукояткой пистолета. Хорошо, что зубами не стучит. В такую жару зубами стучать, перед преступником навек опозориться.

– Нормальные ребята, – а вот у меня голос и в самом деле похрипывает. – Цвет у них, правда, не человеческий. Сыграла с ними природа‑мать злую шутку. Но в целом приятные личности. Жаль, улетели. А ведь я с ними даже не попрощался. Обиделись, наверно.

– А за что обиделись?

– Да за пустяк, – в окно врезались первые капли ночного дождя. Где‑то далеко запели грустную, даже заунывную песню цыгане. Плохая примета. – Не захотели они, Маш, налоги, как частные предприниматели, платить.

– А я слышала, что контрабанда.

– И это тоже, – киваю в темноте. В темноте все можно. – Девчонок иностранных к нам без пошлины переправляли. Вот и допрыгались. Нет, чтобы все по‑человечески, по приличному. Что мы, звери, не выделили бы воздушный коридор братьям по разуму?

Сверкает яркой вспышкой молния. На короткий миг освещается лицо Баобабовой. Бледное и перекошенное.

– Ой, Лешка! А ты чего такой бледный и перекошенный?

Бабы, они и в органах бабы.