«Деревянный самовар, деревянный самовар…» — тихо и грустно допел Олег.

Терпеливо слушавшая песню девица вежливо осведомилась:

— Как о вас доложить Дмитрию Федоровичу?

— Докладывать о старых и верных друзьях? Старым и верным друзьям ни к чему китайские церемонии! — возгласил Казарян и, по-отечески взяв девицу за плечи, ласково отодвинул ее в сторону. Первым шагнул в сумрак дома Смирнов. Казарян, покончив с девицей, за ним.

В темной (разросшаяся во дворе нестриженая туя застилала окна до форточек) и бесконечной столовой у громадного стола сидел за коньячком Дмитрий Федорович в элегантном двубортном костюме и белой сорочке.

— Труп врага всегда хорошо пахнет, а? — войдя, осведомился Смирнов. — Двадцать пять лет нюхаешь. Не надоело?

— Кто такие? Что надо? — повернув к незваным пришельцам лицо с застывшим на нем туповато-значительным выражением, сурово потребовал ответа Дмитрий Федорович. Ни дать ни взять — унтер Сила Ерофеевич Грознов из пьесы Островского.

— Будя под маразматика косить, будя! — посоветовал Смирнов, усаживаясь напротив. Выключенный двухкассетный «Панасоник» разделял их. Они смотрели друг на друга как бы через забор. — Я же тебя не брать пришел. К сожалению, нет у меня таких прав, да и особых доказательств, кто ты такой на самом деле, пока не имеется.

— Ничего не понимаю! — продолжал-таки кривляться Дмитрий Федорович. — Врываются какие-то неизвестные люди, несут ахинею…

— Ты почему Торопова выключил? — перебил его Казарян. Бил, как всегда в дуэте со Смирновым, в точку. Очень непросто, не наврав, ответить было на этот простой вопрос. Вот и наврал Дмитрий Федорович, ощутимо наврал:

— Какого еще Торопова?

— Перебор, Митя, перебор! — возликовал Дед. И Казаряну: — Ты садись, Рома, садись. Сейчас по-настоящему разговаривать будем.

— А что ты здесь раскомандовался? — возмутился Дмитрий Федорович.

— Ты же в детство впал, ничего не соображаешь, как я понимаю. Вот я и взял бразды правления, — объяснил свое самоуправство Дед и, отодвинув магнитофон, глянул на бутылку дорогого коньяка, на лимончик, На икорку, на многоглазый сырок. — За что пьешь, Митяй, под песенки Торопова? За упокой души Василия Прахова? За упокой души Марии Елагиной? Михаила Грушина? Паши Рузанова? Николая Сергеева? Зятя своего поминаешь?

Вид взъярившегося отставного полковника явно радовал Дмитрия Федоровича. Он, не таясь, ликвидировал на своем лице идиотическую серьезность и с легкой улыбкой удовлетворенно выслушал темпераментные словесные выплески до конца. Когда Смирнов утих, он сказал:

— Торопов, будучи Светкиным мужем, когда пьяный под утро возвращался в наш дом, в ответ на ее крики читал стишки Маяковского. А так как это случалось часто и стишки декламировал он регулярно и громко, то я их запомнил навсегда. — Дмитрий Федорович недолго поморгал и вспомнил: — «Я — ученый малый, милая, громыхания оставьте ваши. Если молния меня не убила, то и гром мне, ей-богу, не страшен». Нестрашен твой гром, Смирнов.

— У Маяковского, может, действительно так: гроза прошла.