— Насколько я разбираюсь в телефонных номерах, то совсем рядом с вами.

— Мансуровский переулок знаете? Ну, так вот: через десять минут я буду вас ждать на углу Мансуровского и Пречистенки с алой розой в зубах!

Он загнал машину в начало Мансуровского и приготовился ждать: знал по опыту, что такое женские десять минут. Устраиваясь поудобнее, чтобы как можно комфортнее провести минимум полчаса, он вдруг краем глаза засек, как из подъезда капитально отремонтированного доходного дома с подростковой безудержностью вырвалась девица в яркой желтой маечке, не доходящей до пупа, и пестрых штанцах в обтяжку, которая при приближении оказалась Любой Ермиловой. Сырцов выбрался из автомобиля.

— А где же алая роза? — вопросом ответил он на ее вопросительный взгляд.

— Громадный какой! — удивилась Люба, но вспомнила, что надо поздороваться: — Здравствуйте, таинственный Георгий!

— Здравствуйте, веселая Люба. Но все же где алая роза?

— Нету, — огорченно призналась Люба. — Думала, что есть, а оказалось — нету. — Она вдруг увидела «девятку», у которой они стояли. — Это ваша машина?

— Моя.

— Знаете что? Очень хочется прокатиться. Отвезите меня на Ленинские горы, и там в удовольствие поговорим.

— С радостью. Но вы-то не боитесь садиться в машину незнакомого мужчины?

— Машина — мужчина, — уловила она случайную рифму. — А чего бояться? Начало дня, солнышко светит, гуляют нормальные, хорошо одетые люди. Радоваться надо, а не пугаться. Неужто вы, нормальный человек, сразу же станете с гнусными намерениями заваливать меня на сиденье?

— Не стану — уверил он, хохоча.

— Ну вот и хорошо! Поехали.

Сначала ехали по Пироговке, по Хамовническому валу добрались до метромоста, миновали его и сделали поворот на сто восемьдесят градусов. Еще поворот — налево по кругу, и они на Воробьевском шоссе. Или — улице Косыгина? Не говорили пока ни о чем, только уже на Воробьевском. Люба, все видимо обдумав, взорвалась короткой речью:

— Все пугают! Телевидение пугает, радио пугает, газеты пугают, родители пугают! Ужас, ужас, ужас! Безнадега, безнадега, безнадега. Что делать, что делать, что делать?! Ай, ай, ай! А я как Лев Толстой: они пугают, а мне не страшно. Что будет? Да все в порядке будет! Да и сейчас неплохо. Жизнь прекрасна, Георгий!

— Спасибо, Люба. Весьма и весьма успокоили, — серьезно сказал он.

— А вы что — из тех жирных усатых амбалов, которые требуют, чтобы правительство их социально защитило?

— У меня нет усов, — слегка обиделся Сырцов. — И я — не жирный.

— Заметила. Значит, у нас с вами все хоккей?

Они подъезжали к смотровой площадке, где стояла очередь автобусов и топтались туристы из дальнего зарубежья.

— Здесь? — спросил Сырцов.

— Дальше, у церкви, — решила Люба.

Миновав два светофора, «девятка» чинно припарковалась у кустов, за которыми тихо сосуществовали церковь начала девятнадцатого века и общественные службы конца двадцатого. Они вышли из машины и недолго — до первой скамейки — прошлись по аллее, лежащей ниже уровня шоссе. Уселись, и сразу же Люба серьезно спросила:

— С Ксюшкой что-то случилось?

— Сначала вы ответьте на мой вопрос. Почему вы решили, что Ксения больна?

— Девчата с ее факультета видели в деканате справку и заявление об академическом отпуске на год в связи с истощением нервной системы. Ну, и сказали мне — я ведь там же учусь, только на филологическом.