— Вы позвоните мне завтра днем.

В преддверии плача она исказилась лицом. Он взял ее за локти, успокаивая. Она зарыдала, ткнулась лбом и носом в его широкую бойцовскую грудь и обняла за шею. Его освободившиеся от ее локтей руки упали на стройную талию. Она уже не рыдала. Просто плакала.

Слезы были настоящие. Так и стояли недолго. Потом она оторвалась от него и пошла к лифту.

— Будьте осторожнее за рулем! — посоветовал он напоследок.

Стараясь не высовываться особо, он с балкона-лоджии наблюдал, как она садилась в «мерседес». Хорошо садилась, делово. И мотор хороший у «мерседеса»: с юного этажа не слышно было, как он завелся, — мягко рванула с места машина и по дуге выехала на проезжую часть. Сразу же за ней пристроилась малозаметная «семерка», стоявшая чуть выше по переулку. Так и двинули к Садовому.

— Такие пироги! — вслух выразил легкую озадаченность Сырцов.

Глава 3

Роман Суренович Казарян, он же крупный армянин, он же известный кинорежиссер, он же в младые годы работник МУРа, он же один из двух закадычнейших друзей Деда, встретил Сырцова не то что пылко, но весьма приветливо, произнеся в дверях банальнейшее:

— Сколько лет, сколько зим!

— Одну зиму, Роман Суренович. Со дня рождения Деда, — уточнил Сырцов.

— Санятка, значит, Дед, — догадался Казарян. — А кто же тогда я?

— Вы — дядька.

— В смысле «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»?

— Именно. Учитель, наставник, старший товарищ.

— Ласков и обходителен сегодня, Жора. К чему бы это?

— Вы знаете.

В глубине широкого и длинного коридора показалась русопятая до невозможности мадам Казарян. Она шла к ним, приложив палец к губам.

— Чего тебе? — рявкнул Казарян.

— Армен занимается. Завтра он последний госэкзамен сдает, — прошипела она.

— Здравствуйте, Зоя Николаевна, — успел прорваться с приветствием Сырцов, а она не успела с ответом: кинорежиссер нарочито громко (чтобы слышал отпрыск) опроверг ее:

— Он не занимается, он идиотическую «Металлику» слушает!

— У него такая привычка, он под музыку занимается.

— Знаю я его привычки и занятия! — еще громче и с угрозой проорал Казарян. И — нормально: — Пошли ко мне, Жора, там поговорим.

Уселись в старинные кожаные кресла. В который раз Сырцов с благоговением обвел взглядом стены громадной комнаты-кабинета, являвшие собой сплошные книжные стеллажи. Сотни книг, тысячи книг, изредка уступавшие место картинам. Замечательным картинам. Отец Романа Суреновича был знаменитым на Москве ученым-эллинистом, и сын бережно хранил память об отце: кабинет содержался образцово.

— Выпить хочешь? — для порядка предложил Казарян.

— Нет.

— Это еще почему? — понарошку гневно изумился Роман Суренович.

— Во-первых — утро, во-вторых — в завязке.

— По утрам!.. — заблажил Казарян, восклицанием выделяя каждое слово: — Водку! Стаканами! Пить!.. — и нежно добавил: — …Очень хорошо. Слушаю тебя, Жора.

Знал эти киношные штучки с перепадами Сырцов, но все-таки каждый раз они сбивали с толку. Поэтому начал невнятно:

— Приходила ко мне эта ваша Светлана Дмитриевна…

— Об этом я уже слышал от тебя по телефону, — перебил Казарян.