|
– Держись, дорогая. – Она идет вниз по дороге, волоча за собой сумку на колесах, чулки закрутились вокруг ее толстых лодыжек. – Папа! – Я сердито смотрю на него. – Что это, черт возьми, такое? – Я врываюсь в дом и вижу отвратительный пыльный ковер, лежащий на моем бежевом ковровом покрытии. – Почему ты даешь совершенно незнакомой тетке ключи от моего дома, чтобы она могла войти и оставить здесь ковер? Я не нуждаюсь ни в чьей благотворительности! Он снимает кепку и мнет ее в руках: – Дорогая, она не чужой человек. Она знает тебя с того дня, когда тебя привезли домой из роддома… Это не та история, которую стоит сейчас рассказывать, и папа осекается. – Мне все равно! – шиплю я. – Это мой дом, не твой! Ты не вправе так поступать. Мне противен этот дерьмовый ковер! – Я поднимаю один конец грязной уродины, вытаскиваю ее на улицу и захлопываю дверь. Вне себя от злости я поворачиваюсь к папе, чтобы снова на него накричать. Лицо у него побледнело, плечи вздрагивают, он, не отрываясь, смотрит на пол. Мои глаза следуют за его взглядом. Выцветшие пятна разнообразных оттенков коричневого разбрызганы по бежевому ковровому покрытию. В некоторых местах они счищены, но приглаженные в другую сторону ворсинки выдают, что на них что-то было. Моя кровь. Я закрываю лицо руками. Папа говорит тихим обиженным голосом: – Я считал, лучше тебе этого не видеть, когда ты вернешься домой. – Ох, папа! – Фрэн приходила сюда ненадолго каждый день и пробовала разные чистящие средства. Это я предложил закрыть все ковром, – говорит он еще тише. – Ты не можешь обвинять в этом ее. Я презираю себя. – Знаю, ты любишь, чтобы в твоем доме были красивые, подходящие друг к другу вещи. – Он оглядывается вокруг. – Но ни у Фрэн, ни у меня таких нет. – Папа, прости меня. Я не знаю, что на меня нашло. Прости, что я накричала на тебя. Ты ведь только и делал, что помогал мне всю эту неделю. Я… я как-нибудь позвоню Фрэн и должным образом поблагодарю ее. – Хорошо, – кивает он. – Теперь я, пожалуй, пойду. Я отнесу ковер обратно Фрэн, не хочу, чтобы кто-нибудь из соседей увидел его на улице, а потом рассказал ей. – Нет, я положу его туда, где он лежал. Он слишком тяжел для тебя. Я пока оставлю его тут и скоро ей верну. – Я открываю дверь, поднимаю ковер с дорожки, затаскиваю в дом без прежней ненависти и кладу так, чтобы он закрыл место, где я потеряла своего ребенка. – Папа, прости меня, пожалуйста. – Не переживай. – Хромая, он подходит ко мне и похлопывает по плечу. – Я понимаю, у тебя сейчас трудные времена. Если я тебе понадоблюсь, я прямо за углом. Резкое движение запястьем – кепка снова у него на голове. Я смотрю, как он – влево-вправо, влево-вправо – идет по дороге. Это зрелище привычное и успокаивающее, как морской прилив. Он исчезает за углом, и я закрываю дверь. Одна. В тишине. Только я и дом. Жизнь продолжается, как будто ничего не произошло. Мне кажется, я ощущаю, как детская наверху вибрирует, – сквозь стены и пол доносится: тук-тук, тук-тук. Как будто сердце дома гонит кровь, пока она не потечет вниз по ступеням, по коридорам, не достигнет каждого крошечного уголка, каждой трещинки. Я ухожу прочь от лестницы, места преступления, и бесцельно брожу по комнатам. Вроде бы все точно так же, как было, хотя, присмотревшись, я вижу, что Фрэн навела порядок. Чашка с чаем, который я пила, исчезла с журнального столика в гостиной. Из небольшой кухни доносится жужжание посудомоечной машины, которую включила Фрэн. Краны и сушилка блестят, поверхности сияют. Дверь из кухни ведет прямо в сад за домом. Розовые кусты моей мамы тянутся вдоль задней стены. Из земли выглядывает папина герань. Детская наверху все еще пульсирует. |
