«Мой дедушка по отцу был цыган. И сам я разве не цыган, а?» – вдруг необычно закруглил Бурнашов. По застолью прошел шелест, и цыганские лица заискрились благожелательностью, тем родственным участием и теплом, что греет пуще вина. Ой, купил гость, ну знал, бродяга, как удоволить табор. Всегда желанным гостем будешь, Алексей Федорович… Бурнашов пил, худо закусывая, а виделся ему желтый сиротливый гроб с белыми фестончиками посреди снежной аллеи. В какое-то мгновение Бурнашов потерял всякую власть над собою и вдруг заплакал навзрыд, жалея безымянного человека. Слезы обильно лились, и, закрывая лицо руками, стыдясь застолья, но в то же время и бесконечно страдая по ком-то, Бурнашов плакал горько, как дитя, и не мог остановиться. У сестры тоже набрякли густо наведенные глаза, тушь подозрительно поплыла. Она толкала брата в бок жестким костистым кулачком и повторяла: «Скажи, чего ты рюмишься, ну успокойся. Зюзя ты, не пей, если не можешь. Ну возьми себя в руки». Актриса Санеева с другого боку гладила Бурнашова по голове и расслабленно напевала: «Пусть поплачет. На поминках надо плакать. Пусть поплачет».

Бурнашову стало вдруг стыдно, ужасно неловко и своих слез, похожих на неврастению, и того, что он с такой назойливостью занимает своей особой всех гостей, когда каждый в эти минуты должен думать и чтить усопшего. Бурнашов вскочил и скорым шагом, напахнув тулупчик на плечи, выбежал на улицу. Там он окунул лицо в сугроб, в колючий зальдившийся снег, и с каким-то остервенением долго обдирал ладонями щеки. Голова прояснивалась, гул в груди затихал, и лишь на мгновение снова вставала кладбищенская четкая картина, и Алексей Федорович судорожно икал. Ему отчего-то было так тошно, что хотелось тут же и умереть; комнаты, сплошь уставленные фарфоровыми статуэтками, как филиал Эрмитажа, и эти столы с яствами воспринимались уже как сон, хотя вот тут, за спиною, зазывно светились окна.

Тут вышла сестра Анна с мужем. Чегодаев был хмур, из-под коричневой кепочки густые с проседью волосы падали прямо на заостренный лоб, придавая всему лицу вид неопределенный. Родичи затолкали Бурнашова в машину и повезли к себе. Профессору так хотелось побыть средь цыган, ему так льстило, что он накоротке с вольницей, и это знакомство подымало его в собственных глазах. И вот неожиданно извлекли из-за стола, когда он настроился на долгое сидение. Чегодаев был зол и почти ненавидел свояка. А Бурнашов словно бы выпал из того хмельного нервического состояния, был снова трезв, и только сердце ходило ходуном.

Они поднялись в квартиру, Чегодаев достал бутылку.

– Ты ведешь себя как дешевый актеришко, – сказал он грубо и сухо, презрительно впился в Бурнашова из-за очков.

Бурнашов чувствовал себя виноватым, действительно, как свинья нарюмился и вот испортил близким всю гостьбу; потому он улыбнулся виновато, заискивающе, не желая ссоры. Но зять, напротив, быстро жевал губами, и сухие щеки его вдруг покрылись багровыми пятнами. Сестра Анна утонула в кресле, и из его уютной глубины виделась лишь ее плотно зачесанная головка и носок шлепанца на закинутой качающейся ноге. Она тоже была против братца, Бурнашов всеми нервами чувствовал отчуждение, что плотно окутывало и обессиливало его.

– Ты не думай, я к тебе по-прежнему хорошо отношусь, я тебя люблю, ты ужасно талантлив. Но все в вашем роду актеришки, вы все хотите выбраться в люди на чувствах.