13

Три года Гавриил Романович мыкался по двум столицам, пытаясь очиститься от обвинений. Казалось, он так и утонет в судебной волоките. Но в 1791 году Фелица вновь вспомнила о своем верном мурзе. Но это происходит отнюдь не по мановению волшебной палочки, и Державин честно рассказывает в мемуарах, как, помыкавшись без места, без должности и без жалования, обратился к новому фавориту императрицы — Платону Зубову, преподнес ему оду «Изображение Фелицы», «и к 22-му числу сентября, то есть ко дню коронования императрицы, передал чрез Эмина, который в Олонецкой губернии был при нем экзекутором и был как-то Зубову знаком. Государыня, прочетши оную, приказала любимцу своему на другой день пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу». Хлопотала за него и княгиня Дашкова, но поскольку ее положение при Дворе было весьма шатко (и тоже из-за неуживчивого характера), то она скорее навредила, чем помогла своему протеже.

Главным заступником Державина снова оказался его талант. Новая ода — «На взятие Измаила», в которую Державин ловко «вписал» пропаганду «Греческого проекта» — любимого детища Екатерины и Потемкина, не могла не понравится им обоим.

Созвучна их мыслям была и критика европейских государей, которую дерзко вставил в стихи Гавриил Романович:

Ода заставила обратить внимание на автора. «Ода сия не токмо императрице, ее любимцу, но и всем понравилась; следствием сего было то, что он получил в подарок от государыни богатую осыпанную бриллиантами табакерку и был принимаем при дворе еще милостивее. Государыня, увидев его при дворе в первый раз по напечатании сего сочинения, подошла к нему и с усмешкою сказала: „Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна“. Князь Потемкин, приехав из армии, стал к автору необыкновенно ласкаться… Словом, Потемкин в сие время за Державиным, так сказать, волочился: желая от него похвальных себе стихов, спрашивал чрез г. Попова, чего он желает…».

Надо сказать, что у Державина и Потемкина уже была некоторая «история отношений». На следующий год после триумфа «Сказки о царевиче Хлоре» Екатерина написала еще одну — «Сказку о царевиче Февее». На этот раз сказка получилась менее удачной, бо́льшая ее часть посвящена новым прогрессивным методам ухода за младенцами (не пеленать, не кутать, не укачивать) и едва ли была интересна маленьким читателям, для которых изначально предназначалась. Но в сказке есть один персонаж — воевода Решемысл, воспитатель юного Февея. Под этим именем Екатерина «зашифровала» Потемкина. И еще во время своей службы экзекутором по просьбе Екатерины Романовны Дашковой Державин, продолжая галантную игру с императрицей, написал также и оду Решемыслу, и стихотворение тогда же напечатали на первых страницах VI части «Собеседника любителей российского слова» под заглавием «Ода великому боярину и воеводе Решемыслу, писанная подражанием оде к Фелице в 1783 году».

Правда, по словам Державина, Потемкин остался не в восторге от его стихов: «Державин… свободный имел случай и довольно время объяснить, что мало в том описании на лицо князя похвал; но скрыл прямую тому причину, бояся неудовольствия от двора, а сказал, что как от князя никаких еще благодеяний личных не имел, а коротко великих его качеств не знает, то и опасался быть причтен в число подлых и низких ласкателей, каковым никто не дает истинного вероятия; а потому и рассудил отнесть все похвалы только к императрице и всему русскому народу, яко при его общественном торжестве, так, как и в оде на взятие Измаила; но ежели князь примет сие благосклонно и позволит впредь короче узнать его превосходные качества, то он обещал превознести его, сколько его дарования достанет. Но таковое извинение мало в пользу автора послужило: ибо князь, когда прочел описание и увидел, что в нем отдана равная с ним честь Румянцеву и Орлову, его соперникам, то с фуриею выскочил из своей спальни, приказал подать коляску и, несмотря на шедшую бурю, гром и молнию, ускакал бог знает куда».