Гавриил Романович вступил в должность 13 сентября 1791 года. Его задачей было регулярно просматривать сенатские «мемории» (записки, представленные на утверждение) и докладывать императрице, если будут обнаружены какие-нибудь нарушения. «Императрица… приказала только про себя Державину замечать ошибки Сената, на случай, ежели к ней поднесется от него какой решительный доклад с важными погрешностями, или она особо прикажет подать ей замечания: тогда ей по ним докладывать. Таким образом, сила Державина по сенатским делам, которой, может быть, ни один из статс-секретарей по сей установленной форме от императрицы ни прежде, ни после не имел (ибо в ней соединялась власть генерал-прокурора и докладчика), тотчас умалилась», — не без гордости пишет он.

Работа как раз для российского Дон-Кихота! Предыдущий опыт государственной службы мог бы подсказать Державину, что на любом месте он неизбежно начинает ссорится с начальством, но на сей раз его начальник — сама императрица. Однако Державин сумел удержаться во дворце почти два года и за это время успешно расследовал несколько серьезных финансовых афер, добился оправдания невиновных и наказания виноватых. Однако каждое такое дело превращалось в настоящее единоборство между ним и императрицей. Екатерина видела главную задачу Державина отнюдь не в восстановлении справедливости, а в ограничении власти Сената. К счастью, императрица обладала чувством юмора и высокой самооценкой, поэтому она прощала своему упрямому секретарю его донкихотские выходки. Она простила ему даже беспрецедентный случай, когда Державин, заметив, что Екатерина не внимательна к его докладу, дернул императрицу за мантилью, чтобы заставить ее выслушать его аргументы по очередному делу.

Однако, несмотря на всю свою мудрость, Екатерина была тщеславна, а вернее, привыкла к бесконечным приторным и помпезным славословиям. От своего придворного поэта она ожидала новых од: «Фелицы-2», «Фелицы-3» и так далее. Но и здесь ее ожидало разочарование. Державин вполне искренне пел хвалу своей повелительнице, находясь вдали от нее, и зная лишь образ мудрой государыни, а не реальную женщину. Теперь же, познакомившись с Екатериной лично, он пришел к выводу, что она «управляла государством и самим правосудием более по политике, чем по святой правде». Он честно хотел выполнить монарший заказ и, запершись дома «по неделе», пытался создать новую верноподданную оду, но ничего не выходило, и скоро Державин пришел к выводу, что «почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу императрице».

15

Зато у него всегда находилось время и настроение, чтобы воспеть свою Плениру. Так, в стихотворении 1791 года «Прогулка в Сарском селе» восхвалению Екатерины посвящены от силы две строчки. А о Екатерине Яковлевне он пишет много и охотно, видимо, здесь ему совсем не приходится кривить душой:

Разумеется, Екатерине Яковлевне было очень приятно получать такие поэтические подарки. Державин не удержался и похвастался в мемуарах, что «жена его любила его сочинения, с жаром и мастерски нередко читывала их при своих приятелях, то из разных лоскутков собрала она их в одну тетрадь… и, переписав начисто своею рукою, хранила у себя».

Державины были счастливы друг с другом, но они любили собирать в доме друзей. Как в любом доме, который строят и обживают с любовью, в доме на Фонтанке сохранилось много памятных украшений, свидетельств крепкой дружбы.

Так, на стенах гостиной висели поверх обоев с соломенными вышитыми панно, сделанные руками Марии Алексеевны Львовой, жены Николая Александровича Львова, архитектора, строившего дом, и ближайшего друга семейства. На золотистой переливчатой основе, сделанной из подобранных по цвету и длине соломинок, она вместе со своими крепостными девушками вышила разноцветными нитками и стеклярусом орнаменты и целые картины.