– До завтра! – сказала она. – До завтра!

Она ненавидела себя за это, но выбора не оставалось: правда была еще хуже.

Когда Сьюзан шагала к выходу, перед ней вдруг вырос Энди Харбинджер и спросил, не собирается ли она в город. Если да, может, она его подбросит, поскольку он уже насмотрелся на сегодняшнюю демонстрацию. Отказать было невозможно, да Сьюзан не очень-то и хотелось отказывать. Она пребывала в мрачном расположении духа и хотела скрасить двухчасовую поездку до города.

А тут еще миссис Остон. Она жаждала только одного: вернуться к своим демонстрантам. Сьюзан захватила и ее. Они покинули больницу втроем и доехали до ворот атомной станции, где теперь было гораздо спокойнее. Демонстрация продолжалась, но телевизионщики уехали. Миссис Остон, эта странная погруженная в себя женщина, наспех поблагодарила своих спасителей и вылезла из машины, после чего Сьюзан и Энди доехали до перекрестка Таконик и свернули на юг.

Когда они оказались на шоссе, похожем на реку, несущую редкие машины к далекому городу и освещенную алым закатным солнцем, Энди Харбинджер прервал мрачные размышления Сьюзан о Григории.

– Сьюзан, – сказал он, – вы не будете возражать, если я проведу опрос?

– Что? – поначалу эти слова показались ей бессмыслицей. Сьюзан мрачно уставилась на Энди, прекратив следить за дорогой. Черты его утратили четкость в оранжевом свете. – Извините, не расслышала.

Он улыбнулся беспечной, безобидной, дружелюбной улыбкой.

– Простите, но я ни на миг не забываю о работе. Ничего не могу с собой поделать. Когда мы с миссис Остон сели в машину и вы приняли меня за демонстранта, я заметил, что вы нас осуждаете.

Сьюзан почувствовала, как ее щеки заливает румянец смущения. Она снова уставилась на дорогу и ответила:

– Осуждаю? Забавное словечко. Я ничего подобного не говорила.

– Да, не говорили. Но это читалось на вашем лице, слышалось в тоне голоса. – Харбинджер одарил ее улыбкой. – Я не собираюсь доводить вас до белого каления, Сьюзан. Просто у меня такая работа. Вы дружите с этим русским парнем. Если вспомнить, что он болен, вы, по идее, должны быть на стороне демонстрантов.

– До тех пор, пока они сохраняют человеческий облик, – ответила Сьюзан и тотчас пожалела, что вообще откликнулась на это высказывание.

Потому что Энди мгновенно нырнул в приоткрывшуюся лазейку.

– Вот как? – сказал он. – Что ж, наверное, временами они выглядят весьма безобразно. Но разве не сознание собственного бессилия тому причиной? Они хотят быть услышанными, но добиться этого непросто.

– Знаю, что непросто, – ответила Сьюзан. Она испытывала неловкость, поскольку была вынуждена отстаивать точку зрения, которую и сама считала плодом ханжеского скудоумия. – И я согласна с ними, но… но я не выношу насилия. Совершая его, люди сами ставят себя в положение неправых, даже если защищают правое дело.

– Ну а если нет другого способа? – вкрадчиво спросил Энди.

– Другой способ можно найти всегда, – возразила Сьюзан, хотя отнюдь не была уверена, что это так. Но тут ей в голову пришла мысль, которая могла бы стать подтверждением этого довода, и она добавила: – Ганди же находил.

Энди хихикнул: экая, мол, чепуха.

– Ганди был святой, – ответил он.

– Значит, все мы должны стать такими же.

Кажется, этот ответ обезоружил Энди, хотя Сьюзан и не понимала, каким образом. Он повернулся к ней, оперся правым плечом о дверцу, чтобы сидеть лицом к собеседнице, и сказал:

– Вы не перестаете удивлять меня, Сьюзан, честное слово.

«Если он норовит подцепить меня, – подумала девушка, – то такой способ выглядит весьма странно».