До сторожки лесника шли очень медленно, то и дело останавливались по дороге, срывая цветы, собирая сосновые шишки для самовара и хворост для костра, и все это складывали в телегу под начало Ольги.

В сторожке нас уже ждали. Лесник Иван и его старуха-мать вышли к нам навстречу с низкими поклонами. Был сделан небольшой привал, выпили чудесного игристого кваса, удивительно вкусно приготовленного старухой Секлетьей, после чего ее сын вызвался проводить нас на ландышевую поляну. Идя туда между Этьеном и Лили, я несколько раз оглядывалась на отца, который вел под руку старую тещу капитана, но говорил все время только с одною Липочкой. Липочка же смеялась непрерывно своим звонким раскатистым смехом, откидывая голову назад и смешно разводя пухлыми ручками. Иногда она подзывала Ганю и что-то нашептывала ей. И моя милая Ганечка очень благосклонно посматривала на противную «звонилку», не закрывавшую ни на минуту рта.

— Ага, и Ганя за нее, — ну хорошо же, — злилась я в глубине моей души бессильной детской злобой, ненавидя все больше и больше с каждой минутой противную «звонилку».

Но та как будто и не заметила моих чувств по отношению к ней. Как ни в чем не бывало, поманила она меня к себе пальцем. Я сделала вид, что не замечаю ее маневра. Тогда отец обратился ко мне:

— Иди же, Люся. Олимпиада Ивановна желает спросить тебя о чем-то.

Теперь, при таком неожиданном повороте дела ослушаться было положительно невозможно. И скрепя сердце, со стиснутыми губами и злым, как у волчонка, взглядом исподлобья, я подошла.

— Вам весело, Люся? — любезно улыбаясь, обратилась ко мне с вопросом Липочка, готовая уже заранее смеяться, каков бы ни получился мой ответ.

— Нет, не весело! — отвечала я с вызывающим видом и теми же злыми глазами на расстроенном и взволнованном лице.

Отец нахмурился. Ганя взглянула на меня растерянно своими большими голубыми глазами.

— Люся, что с тобою! — шепнула она предостерегающе.

Но увы! было уже поздно. Я как говорится, с цепи сорвалась в тот миг.

— Ну да, не весело, — повторила я, тряхнув головою и продолжая дерзко и вызывающе смотреть в широко раскрытые от удивления глаза Липочки, — потому что здесь с нами те, кто мне совсем не нравится и кого я терпеть не могу!

Эффект от моих слов получился неожиданный. Липочка громко, раскатисто захохотала, впрочем, не совсем естественным смехом, кажется. Капитанская теща значительно поджала губы, Ганя проронила тихое, испуганное «ах», а мой отец… Никогда не забуду того сурового гневного выражения, которым дышало тогда обыкновенно доброе папино лицо! Но за то, я сама чувствовала себя прекрасно: «Молодец, Люся, так, так, молодец! Надо было подчеркнуть „ей“, противной этакой, что не очень-то ей рады, пусть не воображает!» — мысленно подбадривала я себя. Потом неожиданно весело крикнула:

— Этьен! Вадя! Побежим вперед, ландыши рвать! — и, что было прыти, помчалась по лесной дороге, нимало не заботясь о том впечатлении, которое оставила своими словами там, позади себя.

Что за чудесное зрелище открылось нашим глазам! Белые, нежные, словно сказочные цветы, похожие на редкие по выполнению игрушки из тончайшего севрского фарфора, как первый белый зимний снег покрывали поляну. Изумрудные листья красиво оттеняли их сказочную белизну. Милые, милые белые колокольчики ландышей, как они радовали сердце своим невинным, праздничным видом, как ласкали глаз! При виде их я забыла свою злость, негодование на Липочку, всю так остро переживаемую мною злосчастную историю с мачехой и почти с благоговейным восторгом стала срывать цветы.