Шенберг, чутким слухом проникая в смысл каждого слова русского монарха, буквально трясся от нетерпения. Со стороны одной, он негодовал, слыша, какие планы строил опасный сосед его отечества, но, с другой, Петр, будто воздух, неслышно, неприметно заполнял собою всю оболочку - тело майора, и тот будто становится царем, в то же время продолжая оставаться шведом. "Московитский варвар, - думал со злорадством Шенберг, - я возьму от тебя лишь власть твою, но использую её во благо своей родной страны. Ты же сгниешь в темнице, и конец твой будет жалким не потому, что ты не будешь сыт - нет, ты даже сможешь пользоваться телами прекраснейших наложниц, но ты испытаешь на себе нищету безвластия, я же воспарю до высот власти, для тебя уже недоступных! Ты вознесся слишком высоко, будто Икар, и поэтому должен пасть - жар власти, претензий на роль в жизни Европы тебе не под силу..."

Трактирщик, умело зацепив толстыми пальцами по три кружки каждой рукой, появился перед столом, где сидели Петр и Меншиков, когда русские, сблизив головы, толковали о чем-то вполголоса.

- Герр Питер, а вот попробуйте замечательного пива из моего особого бочонка, - поставил трактирщик перед Петром кипевшую пеной кружку. Красной колбасы ещё желаете?

Петр не ответил, только машинально схватил предложенную кружку, приблизил её к своим жадным до выпивки губам, прильнул к блестящей глазурованной кромке, задвигал кадыком, вливая в себя прохладную, обжигающую горло влагу, с кряканьем отставил кружку, через мгновенье снова к ней прильнул, качая головой, как бы удивляясь необыкновенному вкусу пива. Сказал, утирая рот тылом ладони:

- Зело велик плезир...

- Не разумею, о чем и говоришь... - вякнул Меншиков, полузаснувший, восхмеленный, притихший, но едва взглянул на Петра, как сразу встрепенулся - государь, глядя перед собой осоловелыми, мутными, бессмысленными глазами, качался на стуле из стороны в сторону. Губы разъяты, с белой пеной по углам, шевелятся, но не могут вымолвить ни слова.

- Да что с тобой, мин герц? Али перебрал? С животом все ладно? Я хошь тебе два пальца в рот засуну - проблюешься, полегчает!

Но Петр лишь мычал в ответ, и тут уж все, кто сидел поодаль, замолчали, стали смотреть, как мучается русский царь от телесного недуга, доставленного неумеренным питейным возлиянием, и многим, кто почти что ежедневно добирался до дому едва ли не ползком, было очень приятно видеть, сколь богоизбранный правитель похож на них самих...

Меншиков выхватил из ножен шпагу, хотя и не понимал отчетливо, зачем он это делает, взмахнул клинком, смел с соседнего стола две кружки, закричал горласто, дико:

- Что, подлецы, отравили государя России? Да я же вас всех в цепи, в колодки, в остроги!

Видя, как валится на пол Петр, швырнул на землю шпагу, бросился к нему, трепеща уже и за свою жизнь, ибо никто ему, согласившемуся особу монарха блюсти всечасно, не простил бы странной, неожиданной гибели царя. Да к тому же все положение свое Александр Данилович видел лишь в благосклонности к нему Петра.

Трактирщик, перепуганный, бледный, и его дочка, лепетавшие слова сожаления, бросились к упавшему на пол, бесчувственному Петру Михайлову. Шкиперы, корабельные плотники, торговцы поднялись, не смея подойти к распростертому на дощатом полу Петру Михайлову, и вдруг из комнаты, что находилась рядом с залом, появился низкорослый, крючконосый человек. Разводя руками столпившихся неподалеку от упавшего царя, он смело подошел к нему. Меншиков ревниво отстранил мужчину, но тот сказал по-русски:

- Господин, великодержавного царя Петра нужно перенести хотя бы в ту комнату, ко мне.