Меншикову, видевшему все свое значение при дворе лишь в особом расположении к нему Петра, и хотелось бы верить, что не болен царь, что не окочурится вот так когда-нибудь внезапно. Хотелось - да не верилось. Другим каким-то стал Петр после того припадка или обморока - угрюмее, молчаливее, косноязычнее маленько стал и лицом немного изменился. Прежний Петр, хоть и мог вспылить, в зубы двинуть Меншикова, но тут же его и обласкает, поцелует, угостит вином. А опосля припадка царь, хоть и не бил его, но зато и миловал не больно.

Знал Меншиков, что Петр по-прежнему молотком и топором стучит на верфи, но раз, приехав вечером к нему, чтобы увести в кабак, незаметно, издали взглянул на государя и увидел, что работает тот не с жаром, как прежде, а с ленцой какой-то, часто выпрямляет спину, вытирает пот - будто наскучило ему любимое занятие.

- Что, герр Питер, - спросил у Петра потом, за кружкой пива, - не наскучило ль плотницкое мастерство? Али приустал маленько?

Петр, пивший пива ничуть не меньше, чем раньше, но как-то без охоты, как будто по принуждению, сказал:

- Да, поднадоело малость. Не за то я, видно, дело взялся. Надо бы в Москву воротиться. Мнится мне, что не хватит у нас казны на флот изрядный.

Меншиков тогда так и обомлел. До флота и ему не много заботы было, но ведь ещё недавно Петр только и талдычил о кораблях и о торговле. Теперь же выходило по-другому...

...Меншиков, очищая от кожуры уж седьмой, наверно, апельсин, с ленцой проговорил, швыряя корки за окно:

- Что до моего вкусу, так скажу - лучше сих померанцев никакого плода на свете не отыщется: и очами на них приятно зрить, и носом аромат вкушать, и во рту вящую чувстволаскательную свежесть ощущать...

- Да ты зубы-то нам не заговаривай, Данилыч! - прокричал, вскакивая с места, степенный обычно Федор Алексеевич Головин, посол и ближний боярин. Про померанцы он, вишь ли, нам толкует! Сами их вкус спознали, неча! Ты разве сам не зришь, что Петр Лексеич голландцами испорчен, и не иначе, как приключилось все сие в том кабаке, в мерзилище проклятом, без коего наш государь уж и жизни своей не мыслит, ибо приучен немцами к нему с самых юных лет! - и метнул в сторону Лефорта, свесившего завитые локоны на стол, горячий, недобрый взгляд.

Лефорт, порядочно уж восхмеленный, быстро поднялся со стула тоже, замахал перед носом Головина рукой, сбиваясь, заговорил:

- Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива! Я ли царя Петра, батюшку нашего, водку пить научил? Да у вас, у русских, с младенческих лет вино лакать в заводе. Где уж нам, иноземцам, вашими учителями в сем деле быть! А что странным весьма выглядит Петр Алексеич, так сие и я сам приметил - он и ходит-то как-то вперевалку, как ученый медведь, а ещё совсем недавно, точно ветер, вперед рвался, стремительно летел. И говорит-то как-то с запинкой, слова растягивает, с иноземным выговором произносит...

Меншиков махнул рукой, пустив при этом в воздух разноцветье алмазных бликов:

- Что с того, что говорит, как иноземец? Ведь с утра же до зари вечерней на верфи крутится, разговоры по-голански разговаривает, поизрядней их язык споведать хочет. Вот и втемяшилось в голову его голанское речение. Вперевалку ходит оттого, что так все матросы здешних мест выхаживают, об бревен тяжких тоже, коих в день переносит много. Не вижу я в поведении государя нашего ничего особого. Петр как Петр, токмо малость оголанился совсем уж, почитай, на немца стал похож.

Возницын, слушавший всех с большим вниманием, бросил оглаживать холеной рукой своей богатую волосом бороду, замотал головой:

- Нет, не уговаривай ты нас, Данилыч! Ты супротив меня ещё вьюнош зеленый, недоросль, хоть и ближним к государю человеком стал.