Болотников спал мало. Сон брал лишь на рассвете. Набросив на Андрейку войлочную попону, сидел у огня. Одолевали думы, заботили. За многие тысячи людских судеб ответ нес он, Болотников. Имел ли право брать на себя бремя власти? И об этом мысли.

Понять ли Шаховскому и Телятевскому, что холопы и крестьяне за землю и волю бьются? Он, Иван Болотников, хорошо это знает, сам вдосталь изведал неволи.

Пробудился Андрейко, промолвил грустно:

— Матушка мне причудилась, дядя Иван. Спрашивает будто, как поживаешь, Андреяш?

Рука Болотникова легла парнишке на лоб.

— Видать, вспомнил ты ее на ночь.

— Ее, родимую, боярский управитель кнутом самолично засек.

— Не укрылся он от нашей кары.

— То так, а матушку, однако, никак не забываю. По сей час слышу свист кнута.

— А ты, Андрейко, и не забывай. Злей будешь на бояр и их защитников.

Грузно ступая, подошел Межаков, опустился у костра, потер крупные руки.

— Не спится?

Болотников промолчал. Атаман снова сказал:

— Гадаю, доколь Иван Шуйский раком пятиться будет?

— Скоро упрется, — уверенно проговорил Иван Исаевич. — Царь войско ему в помощь выслал. Однако и нам Бога гневить не следует, народ к нам, сам видишь, прибывает во множестве. Пашков с Ляпуновыми Тулу взяли, двумя руками Шуйского Василия трясем. Есть вести и из Путивля, князь Шаховской отписал, в Астрахани кой-то царевич Петр объявился, на Москву намерен идти.

— Вздыбилась Россия, вздыбилась.

— Да уж куда как. Не удержать царю Шуйскому повод.

Перекликались дозорные, где-то у костра разговаривали громко, смеялись. Кто-то спросил, любопытствуя:

— Отчего бояре царя Дмитрия извели?

Ему ответили:

— По всему, прознал Дмитрий о горькой жизни людской, решил наказать бояр, а те и устроили заговор. Пришлось царю Дмитрию в Речи Посполитой спасение искать.

— Вдругорядь уже, — снова раздался первый голос. — Теперь царю Димитрию не страшно, мы с ним…

Погнали казаки табун коней. Болотников насторожился. Потом враз обмяк, повернулся к Межакову:

— Слышишь, о чем мужики разговор ведут? — И, повременив, сказал: — Доном пахнуло. Припомнилось мне, атаман, как к крымчакам в набег хаживали.

Межаков кивнул, заметил сочувственно:

— Ты, Иван, вдосталь неволи хлебнул.

Болотников долго не отвечал, потом промолвил:

— Обидно, когда тобой, ровно скотиной, торгуют, хлещут кнутами, а ты ничего поделать не можешь.

Задумался… Свист бичей на галере, звон кандалов. Венеция и темноволосая, черноокая красавица Вероника, родившая ему сына. Совсем маленьким умер мальчик, а с венецианской женой расстался Болотников. Больно было семью рушить, уж какая ласковая Вероника, но потянула земля родная.

Несколькими колоннами, подминая траву, полем, бездорожьем двигалось на Москву крестьянское войско. Шли и ехали пешие и конные, гремя упряжью лошадей, впряженных по двое, тащили пушки: единороги, фальконеты, мортиры; зарядные ящики с пороховым зельем и ядрами.

Съехав в сторону, Иван Исаевич наблюдал за продвижением отрядов. Вот на рысях прошли донцы Межакова и запорожцы Беззубцева. Болотников доволен казаками.

Показался засадный полк Скорохода. У Ивана Исаевича потеплело на душе, мысленно прикинул, сколько же это лет минуло, как они делили горький галерный хлеб? Поди, семь годков.

Идут смерды и холопы кто в чем: армяках, нагольных тулупах, сермяжных кафтанах. Увидел, Настена ведет свою ватагу. За пояском тулупчика топор торчит. Идет атаманша вразвалочку, уверенно. Ватажники ее уважают: Настена честь свою блюдет и в бою отчаянным мужикам не уступала, в самую гущу лезла.