— Астраханских девок на московских сменяем, боярыни-сударыни пышнотелые!

— Бабоньки, ай бабоньки, уморили! Мой-то… одно название мужик, только и того, что спать да храпеть, а туда же, боярыню ему!

— Посадим на царство нашего Петра Федоровича, сто лет ему жить! — хрипло орал гулевой.

Бойкая на язык бабенка с наведенными сурьмой бровями сунула ему под нос кукиш:

— Тля твой царь! Илейко он, казак поганый!

— Кнута захотела? — напустился на бабенку гулевой.

— Ах ты, кобель подзаборный, уже грозишь?

— Так его, Лизавета!

А Лизавета, подбоченясь, подступила к мужику:

— Бабы, скидавай ему штаны!

— Держи его, Лизка!

Гулевого что ветром сдуло. Народ хохочет, слезы утирает. В сопровождении воеводы Хворостинина показался Илейко. Соболиная шапка лихо сбита набекрень, поверх дорогого наряда шуба меховая. Лик у Горчакова смугл, цыгановат, нос крупный, мясистый, глаза играют хитро. От хмельного обеда раскраснелся.

Народ притих. Качнул Илейко серьгой:

— Люди, на даря Ваську Шуйского иду. Он мне по праву надлежащий престол захватил!

Воевода Хворостинин едва смех сдерживал — эко врет бродяга! Рад воевода: с Илейкой из города всякий смутный сброд уберется. Авось сгинут навеки. Вслух же спросил:

— Попадешь на Дон по погоде?

— Успею. Нам на перевозке не замешкаться. А ты, князь, бабам нашим обид не чини, ворочусь, я с тебя шкуру спущу. Помни, моим воеводой в Астрахани оставляю.

Хворостинин не испугался:

— Лютость твоя известна, вдосталь кровушки пролил на Волге и боярской и купеческой. Не миновал и работный люд.

Рука Илейки легла на рукоять сабли:

— Не зли меня, воевода, перед дорогой.

Под слезы и причитания баб и молодиц погрузились на струги. Огромный караван казачьих судов уплывал из Астрахани. Расцвела Волга парусами. На струге, украшенном коврами, Илейко Горчаков, он же самозваный царь Петр Федорович.

От Серпухова царево войско отступало так поспешно, что Болотников не решился его преследовать. Крестьянская рать и без того растянулась на десятки верст. Надо было собрать полки.

Облюбовав место для лагеря на взгорочке у речки Пахры, Иван Исаевич наказал разбить стан, дожидаться, покуда подтянутся отставшие и те пешие, которым поручено охранять обоз, а сам с сотней казаков отправился им навстречу.

И версты не отъехали, как послышалась пушечная пальба. Болотников всполошился, поняв, под удар попали отставшие. Какие полки, кто из есаулов?

Развернуть главные силы и двинуть на подмогу? От такого плана Болотников отказался мгновенно — и не успеть, и не перестроиться. Бой гремел вовсю.

Крикнул десятнику, чтоб ворочался в лагерь, пускай полковники изготовятся на всяк случай, а Межакову наметом вести донцов на выручку отставших. Иван Исаевич с сотней поскакал к месту сражения.

Сокращая путь, ломились лесом. Храпели кони, стегали ветки. Дороге, казалось, нет конца. Когда выбрались на опушку, бой уже закончился.

Осадил коня Болотников. Поле усеяно трупами. Сколько их? Тысяча, полторы? Может, и того поболе. Вот они, льнут к родной земле. Она их взрастила, их к себе примет.

А в отдалении, за грядой холмов, скрывалось царское войско. Отходило неторопко, безнаказанно, уверенное в себе.

Услышав топот коней, Иван Исаевич оглянулся. Подтягивались казаки Межакова. Вот и он сам поднялся в стременах, спросил глухо:

— Впросак попали. Может, вдогон кинемся?

— Нет, атаман, поздно теперь. Вишь, арьергард выставили. Да и воевода нам неведом, но, по всему чуется, хитер и силы у него предостаточно, — сказал сожалеюще, в упрек себе.