— Но ведь ты работаешь на него?

Байт помолчал.

— Добрых полтысячи человек работает на него, только дело за малым — в том, что он называет «эти адовы силы рекламы», под которыми разумеет десять тысяч других, что работают против него. Нас всех, по сути, привлекли… чтобы отвлекать публику от всего такого, ну, вот наши усилия и создают этот оглушительный шум. Всегда и везде, в любой связи и по любому поводу сэр А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, объявляет публике, что не желает, чтобы его имя везде упоминали, а в результате оказывается, что это его желание прямиком способствует тому, что оно появляется во сто крат чаще или, несомненно и самым поразительным образом, ниоткуда не исчезает. Машина умолчания ревет, как зоосад в часы кормления зверей. Он не может исчезнуть; он слишком мало весил, чтобы уйти на дно; а ныряльщик всегда обнаруживает себя плеском. Тебе угодно знать, что я при сем делаю? — развертывал Байт свою метафору. — Удерживаю его под водой. Только мы с ним — на середине пруда, а берега осаждают толпы любопытных. Того гляди, не сегодня-завтра поставят турникеты и начнут взимать плату. Вот так обстоят дела, — устало улыбнулся он. И, переходя на какой-то странный тон, добавил: — Впрочем, думаю, завтра ты сама все узнаешь.

Он наконец-то ее пронял; она разволновалась:

— Что узнаю?

— Завтра все выйдет наружу.

— Почему ты сейчас мне не скажешь?

— Скажу, — проговорил молодой человек. — Он и впрямь исчез. Исчез как таковой. То есть нет его. Нигде нет. И лучше этого, знаешь ли, чтобы стать повсеместно известным, не придумаешь. Завтра он прогремит по всей Англии. А пропал он во вторник, с вечера — вечером его видели в клубе последний раз. С тех пор от него ни звука, ни знака. Только разве может исчезнуть человек, который так поступает? Это же все равно — как ты сказала? — что кувыркаться на крыше. Правда, публике об этом станет известно лишь завтра.

— А ты когда об этому узнал?

— Сегодня. В три часа дня. Но пока держу про себя. И еще… немного… попридержу.

Она не понимала зачем; на нее напал страх.

— Что ты рассчитываешь на этом заработать?

— Ничего… в особенности если ты испортишь мне всю коммерцию. А ты, по-моему, не прочь…

Она словно не слышала, занятая своими мыслями.

— Скажи, почему в твоей депеше, которую ты послал мне три дня назад, стояли загадочные слова?

— Загадочные?

— Что значит «Жаворонки прилетели»?

— А, помню. Так они и в самом деле прилетают. Я это своими глазами вижу, то есть вижу, что случилось. Я был уверен, что так оно неминуемо и случится.

— Что же тут плохого?

Байт улыбнулся:

— Как что? Я ведь тебе сказал: он исчез.

— Куда исчез?

— Просто сбежал в неизвестном направлении. В том-то и дело, что никто не знает куда — никто из его присных, из тех, кто, по крайней мере, тоже может или мог бы знать.

— И почему — тоже?

— И почему — тоже.

— Один ты и можешь что-то сказать?

— Ну-у, — замялся Байт, — я могу сказать о том, что последнее время бросалось мне в глаза, что наваливалось на меня во всей своей нелепости: ему требовалось, чтобы газеты сами раструбили о его желании уйти в тень. С этим он ко мне и пришел, — вдруг прибавил Байт. — Не я к нему, а он ко мне.

— Он доверял тебе, — вставила Мод.