— В таком случае, — заявила она после секундной паузы, — я, если мы поженимся, свяжу тебя по рукам и ногам. Ты и шагу не сможешь ступить. Все твои дела рассыплются в прах. А так как сама я ничего такого не умею, куда мы с тобой залетим?

— Ну, разве непременно надо залетать в крайности и прибегать к вывертам?

— Так ты и сам вывернутый, — парировала она. — У тебя и самого — впрочем, как у всей вашей братии, — только «удовольствия» на уме.

— И что с того? — возразил он. — Удовольствие — это успех, а успех — удовольствие.

— Какой афоризм! Вставь куда-нибудь. Только если это так, — добавила она, — я рада, что я неудачница.

Долгое время они сидели рядом в молчании — молчании, которое прервал он:

— Кстати, о Мортимере Маршале… а его как ты предполагаешь спасать?

Этой переменой предмета беседы, которую он совершил необыкновенно легко, словно речь шла о чем-то постороннем, Говард, видимо, стремился развеять то последнее, что, возможно, еще оставалось от его предложения руки и сердца. Предложение это, однако, прозвучало чересчур фамильярно, чтобы запомниться надолго, и вместе с тем не настолько вульгарно, чтобы совсем забыться. В нем не было должной формы, и, пожалуй, именно поэтому от него тем паче сохранялся в дружеской атмосфере слабый отзвук, который, несомненно, сказался на том, как сочла нужным ответить Мод:

— Знаешь, по-моему, он будет вовсе не таким уж плохим другом. Я хочу сказать, при его неуемном аппетите что-то все-таки можно сделать. А ко мне он не питает зла — скорее наоборот.

— Ох, дорогая! — воскликнул Говард. — Не опускайся на этот уровень! Ради всего святого.

Но она не унималась:

— Он льнет ко мне. Ты же видел. И ведь кошмар — то, как он способен «подать» себя.

Байт не шелохнулся; потом, словно в памяти всплыл обставленный сплошным чиппендейлом клуб, проговорил:

— Да, «подать» себя так, как может он, я не могу. Ну, а если у тебя не выйдет?..

— Почему он все-таки льнет ко мне? Потому что для него я все равно потенциально Пресса. Ближе к ней у него, во всяком случае, никого нет. К тому же я обладаю кое-чем еще.

— Понятно.

— Я неотразимо привлекательна, — заявила Мод Блэнди.

С этими словами она поднялась, встряхнула юбку, взглянула на отдыхающий у ствола велосипед, прикинув мысленно расстояние, которое ей, возможно, предстояло преодолеть. Ее спутник медлил, но к моменту, когда она уже в полной готовности его ожидала, наконец встал с мрачноватым, но спокойным видом, служившим иллюстрацией к ее последней реплике. Он стоял, следя за ней глазами, а она, развивая эту реплику, добавила:

— Знаешь, мне и впрямь его жаль.

Вот такая, почти женская изощренность! Взгляды их снова встретились.

— О, ты с этим справишься!

И молодой человек двинулся к своему двухколесному коню.

Минуло пять дней, прежде чем они встретились вновь, и за эти пять дней много чего произошло. Мод Блэнди с воодушевлением — в той части, которая ее касалась, — воспринимала и остро сознавала происходившее; и хотя отзывавшееся горечью воскресенье, которое она провела с Говардом Байтом, ничего не внесло в ее внутреннюю жизнь, оно неожиданно повернуло течение ее судьбы. Поворот этот вряд ли произошел потому, что Говард заговорил с ней о браке, — она до самого позднего часа, когда они расстались, так ничего определенного ему и не сказала; для нее самой чувство перемены началось с того момента, когда ее внезапно, пока в полной темноте она катила к себе в Килбурнию, пронзила счастливая мысль.