Да я и возражений не мог придумать! То есть минут десять спустя они у меня, конечно, появились, но от них уже не было никакого толка. Я решил приберечь эти аргументы для нового спора, но пришло время нового спора — и брат Игнатий на мой аргумент ответил контраргументом, и снова я не смог сразу ответить ему. Вот так мы и препирались всю дорогу до столицы — и я всегда отставал от него на один аргумент.
Злился я ужасно, потому что таким образом мы продвигались за день всего миль на десять.
— Я ошибаюсь, — спросил я Фриссона, — или на нас свалились все жертвы насланной Гремлином эпидемии?
— Может, так оно и есть, — неторопливо ответил Фриссон. — А может быть, те, кто болен и мучается страхом адских мучений, просто прослышали о тебе и отправились тебя искать. Заболевшие и не помышляли бы о выздоровлении, если бы не слышали о делах рук твоих. Они бы умерли в отчаянии, даже не вспомнив о том, что им надобно покаяться.
Я вылупил глаза.
— Да ладно тебе! Слухи не могут распространяться так быстро!
— Ты недооцениваешь могущество слухов, — ответил поэт. — Но есть и другое объяснение.
— Вероятно, более правдоподобное?
Фриссон пожал плечами.
— Ведьм на службе у Сюэтэ держал их демонический повелитель, и по-моему, вся колдовская сила ведьм давалась им отчасти королевой. Теперь, когда против нее восстала вся земля, она забрала ту силу, которую давала ведьмам, для самозащиты — она бережет силы для последнего боя с тобой.
— Да? Как бы мне хотелось, чтобы ко времени нашей встречи она чувствовала себя из рук вон погано.
— Да нет, ты пойми, это такой своеобразный комплимент, — попробовал утешить меня Фриссон.
— В таком случае надо будет ее слегка поколотить. Ну, ладно, пошли.
— Большинство людей приходит в отчаяние к концу жизни. До середины жизни все думают, что Господь даст им всемерные успехи в той или иной области, заслуживают они этого или нет, пускай даже речь идет о добром отношении других людей. Но когда люди начинают оглядываться на прожитую жизнь и понимают, что все их попытки ловко прожить жизнь не увенчались успехом, что они не стяжали ни славы, ни любви, то многие обижаются на Бога и клянутся в верности Дьяволу, обещая отдать ему свои души, если он при жизни обеспечит им какие-нибудь преимущества над ближними.
— И тогда они перестают стариться?
— Тела их перестают. Мало кому приходит в голову просить о возвращении молодости, да Сатана и не даст, потому что он уже заполучил их души. Такие люди так сильно жаждут славы или богатства, что, даже не торгуясь, готовы продать Сатане душу за молодость и красоту. Но некоторых не прельщает ничто, кроме этого, и только потом они начинают желать власти и богатства, и им начинает казаться, что необузданная жестокость — это проявление силы.
Для меня все то, что он говорил, оставалось частью массированной галлюцинации, в которую я угодил. Но даже в моей системе ценностей гнездилось понимание того, что слова «продать душу» — это не просто метафора или литературный образ. Для меня это означало посвящение себя целиком и полностью самому себе, поощрению собственных порывов и желаний, обретению желаемого любой ценой, пусть даже через шагание по трупам, бесстыдный подхалимаж и облизывание чужих ботинок. Да, все это не имело значения, потому что потом ты мог, пройдя по трупам, заграбастать себе всю возможную власть. Я содрогнулся. Я знавал слишком много таких людей даже в собственном мире!
Не сказал бы, правда, что кому-то из наших успешно вылеченных пациентов удалось омолодиться. Попадались, правда, женщины, которые наверняка были красивы до того, как заразились ветряной оспой. |