Как и подкрался-то?!

    – А ежели да вдруг? – охотничек еще пытался хорохориться, давить гнилой форс. – А, махоря?!

    – Не надо. В бердане у тебя один патрон. Одного из нас завалишь – второй тебя закопает. Да и ружьецо-то твое… осечка на осечке. Поверишь? проверишь?

    Расстояние между тобой и блудливым охотником исчезло сразу, рывком. Лишний здесь топор упал в снег. А вслед за ним и дурак-Тимошка, ухваченный разом за шиворот и за штаны, отправился головой вперед в ближайший сугроб.

    Вместе со своим задрипанным берданом.

    – Эх, Княгиня, нам ли жить в печали? – ты постарался не заметить синей бледности на лице женщины; и не попытка насилия была тому виной. – Пошли чаи гонять? Наспех только кошки родятся…

    – И я, – задушенно донеслось из сугроба. – И мне – чаю… горяченького…

    * * *

    Когда котелок уже принялся вовсю фырчать, снаружи затарабанили в дверь.

    Полено, предусмотрительно установленное по-новой взамен отсутствующей щеколды, вздрогнуло.

    – Эй, варначье! хучь чаю-то налейте! – заблажил Тимошка душевным фальцетом. – А ишшо тулуп мой там, у вас! Зима, чай, на дворе, холодно! з-зараза!..

    Ты покосился на Княгиню, но та только пожала плечами.

    Без разницы, значит.

    Ружье возникший в дверях Тимошка держал стволом вниз; сразу же, войдя, демонстративно извлек патрон, а само ружье поставил к печке – сушиться.

    Нацедил сиротскую, четвертную кружечку; жадно припал губами.

    Дернул кадыком.

    Захрипел удавленником, пытаясь совладать с первым глотком.

    – Ну вы и заварили! ажно пляшет, в брюхе-то!..

    – Пойди снежком заешь, – беззлобно ухмыльнулась Княгиня.

    – Сама заедай! и не такое пивали! – тут же спохватился охотничек.

    Некоторое время прихлебывали чай молча. На скуле у Тимошки медленно, оттаивая в тепле после сугроба, наливались багрянцем следы ногтей. Это Княгиня его еще по-доброму: могла ведь и по глазам!

    А лоб ободран – это, должно быть, наст ломал, когда в сугроб нырял.

    – Ить могла бы и дать, дура-баба! – подумав, заявил вдруг лосятник, по-ребячьи кривя губы. – Кому ты такая сдалась, падина?! а я…

    – Бог подаст, – был ответ.

    Короткий, сухой; тщательно процеженный сквозь зубы.

    Для вящего понятия.

    Однако было видно: обидное "Кому ты такая сдалась?!" задело женщину за живое, и задело крепко. Одно дело – понимать самой, назубок вызубрить, слепиться навсегда; и совсем другое – от мужика в лицо услыхать, пусть даже от мозгляка вроде Тимошки.

    – Ну и жихорь тебя заешь, – как-то вроде бы даже с облегчением согласился лосятник, добавив совсем уж невпопад:

    – Баба с воза…

    Вот только – невпопад ли? – подумал вдруг ты. Когда мужик от бабы известно чего хочет, а та ему от ворот поворот дает, да еще и морду облупит – какое тут облегчение?! Злость да обида.