Нити натягиватся.

    Вибрируют от напряжения, и дрожь их огнем отдается внутри тебя.

    Все. Силы на исходе. Но ты успеешь. Последний посыл, последний приказ, последний финт – и тогда уж точно все. Можно будет расслабиться. И, пожалуй, улыбнуться.

    Но это – потом.

    После.

    – Ну все, все, красавица. Хватит лизаться. Теперь – иди отсюда. Тут люди, тут тебе не место. Лес большой, прокормишься. А сюда приходить не надо. Поняла? Не на-до! Вижу, вижу, поняла. Ты ведь у меня умница, умница и красавица! Давай на прощанье, хором: пиро Можайско дром, хачи ли тэ… вот по большой дороге по Можайской коней я гнал, ах, мама, краденых… Ну ладно, иди!

    Прощальный шлепок – и медведица, пару раз оглянувшись через плечо, споро трусит прочь. Нити натягиваются, натягиваются – и начинают рваться, подобно гитарным струнам, отдаваясь дергающей зубной болью. Осталось три… две… одна… а-ах! Последний рывок отозвался особенно сильно. Ты застонал, стиснув зубы. Медведица, больше не оборачиваясь, исчезла за деревьями.

    Вот и все.

    Теперь можно расслабиться.

    Теперь все можно.

    Теперь…

    Страшная судорога выгибает изнутри, ломая и корежа, твое многострадальное тело – и перед глазами вспыхивает чернота той ночи, которой не будет конца.

    Вот теперь – действительно все.

    Прими, Господи, душу…

    X. РАШКА-КНЯГИНЯ или АЙ, МАМА, ГРУСТНО БЫЛО…

    Ты возвращаешь человека в тление, и говоришь:

    "Возвратитесь, сыны человеческие!"

    Псалтирь, псалом 89

    – Дру-у-уц!.. ай, баро [9] …

    Он лежал – неловко, боком, по-детски свернувшись калачиком. Острые колени подтянулись к самому подбородку; струйка слюны липкой ниточкой ползла на плечо, оставляя дорожку садового слизня. Еще теплый снаружи, еще теплый лежал он, улыбаясь, но ледяной изнутри, и душа гулящего Дуфуни Друц-Вишневского, рома сильванского, душа Ефрема Жемчужного, кузнеца из Вильно, душа бродячего цирюльника Франтишека Сливянчика, лихая душенька мага-рецидивиста Бритого…

    Сколько имен ни вспомни, подлинных и придуманных, сколько ни назови, выкрикни без голоса в стылое небо – пустая забава.

    Гиблая.

    Книжная; не наша.

    Хрустела душа его коркой ноздреватого наста под сапогами судьбы. Ломалась, топорщилась острыми краями, подтекала грязью, отдав последнее и ни капельки не жалея – ни о чем.

    А тело без души, что душа без тела – все едино, и некому оспорить.

    – Что ж ты так, Друц? – бессмысленно шептала ты, не замечая остолбеневшей в священном ужасе Акульки, не слыша лошадиного храпа Федюньши, сидящего у бочки прямо в талой луже; ничего, ничего не замечая и не слыша. – Что ж ты так?.. зачем?..

    Молчание.

    Скорбное; не молчание – панихида.

    И лишь далеко, там, в туманной дали, остро пахнущей свеженадрезанным огурцом…

    И лишь где-то, по рельсам, стонущим навзрыд, опытной шлюхой под лаской случайного гостя…

    И лишь от полустанка к полустанку, от безысходности к надежде, пугая галок утробной отрыжкой гудка…

    …колеса, колеса, колеса…

    Поезд.