Ближе.

    Рядом.

    Так и открылось вдруг глазам – не тем, что блестят напоказ стыдной, непрошенной слезой, а другим, видящим, но невидимым для слепых ветошников: перрон. Мордвинский перрон. Теснятся ожидающие, голосят кряжистые носильщики, выпячивая казенные бляхи. Бабы варенцом торгуют, пирогами, курами; мальчишки шныряют. Чемоданы, баулы грудами. Оркестр гремит медью. Все как везде. И сходит на тот перрон, легко неся в руке дорожный портплед, молодая женщина – видишь, Княгиня? нет, ты и впрямь видишь?!

    "Вытащу, мать! Разобьюсь, холера ясна, а вытащу!.. сыграем еще в четыре руки?!"

    Ах, Ленка-Ферт, упрямица ты моя!.. спасибо, что не послушалась, Девятка козырная, свою Даму Бубен. Не за себя спасибо. А Мордвинск – это ведь рядом… это уже рукой подать для законного марьяжа.

    Помнишь, Ленка, какой я была?

    А ты сама, Княгиня, ты помнишь?!

    Помню.

    Такая и есть.

    * * *

    Вскинула голову.

    Повела взглядом, рассыпав искры по лужам.

    Грязь – в паркет.

    Лужи – в восковые потеки.

    Прошлась балетной примой, пробуя марьяж.

    Свечи! – и сотни канделябров, шандалов, розеток из старого серебра… везде: на замшелых стенах изб-конторянок, в черном зеве лабаза, в кедровнике по левую руку, по верхнему краю бочки с водой!

    Есть.

    Скрипки! – и клесты на ветках сами себе поразились: куда там курским соловьям, куда там Яшке Хейфецу, венскому кумиру!.. поем, братцы, трепещем горлышком, ведем кантилену всем на зависть!

    Марьяж длился.

    Оркестр! – и безумная капель рояля бросилась вниз головой с еловых ветвей, чтобы вместо смерти окунуться в совиное уханье контрабаса; гобои пузырями всплыли из неблизкой Шавьей трясины, навстречу гобоям откликнулись солнечные трубы, звонко скользя бликами по верхушкам леса – недоигранный вальс мсье Огюста Бернулли, последнего властителя душ, который насмерть запомнила ты перед каторгой, вступил в свои права.

    Время.

    Пока марьяж длится.

    – Вставай, баро!

    Не слышит. Не хочет слышать. Лежит; не лежит – уходит.

    – Погоди, баро!

    Услышал.

    Остановился.

    – Вставай, говорю!

    Лежит. Не лежит – стоит, ждет. Вот-вот дальше отправится: на последнюю откочевку. Упрямый попался… да только с каких это пор Валет Даму переупрямит?!

    – Иди ко мне!

    Ну вот, послушался. Идет. Не идет – встает. Сперва тяжко вздрогнув остывшим телом, хрустнув мертвой валежиной; затем – на четвереньки, ткнувшись в грязь кудлатой головой.

    – Ну?! Долго мне ждать?!

    На колени.

    Это правильно, Друц: перед Дамой – на колени.

    Это ты верно понял.

    А теперь – вставай.

    – Пляши!

    Стоит. Не стоит – ждет. Когда отпустят. Никогда, баро, никогда не отпустят; вернее, когда-то, но не сейчас. А сейчас: раз-два-три, раз-два-три, и неважно, что вальс лишь недавно утратил постыдный титул пляски развратников, совершенно неважно, потому что скрипки… и гобой… и шелест, шуршание шелка – чш-ш-ш, не мешайте…

    Ты не любишь вальс, ром сильванский?!

    Хорошо.