I. ФЕДОР СОХАЧ или ИСКУССТВО ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ

    Ждали меня, как дождя, и как дождю позднему,

    открывали уста свои.

    Книга Иова

    На сцене творилась обычная утренняя белиберда.

    Да-с, господа мои, именно белиберда! – скучная и неотвратимая, как пароксизмы раскаяния у гимназиста, истратившего все карманные деньги на приобретение набора порнографических открыток "Danse de chale [13] ".

    – Куда! куда сунешь! – надрывался пожилой бутафор, сверкая вывороченными белками глаз. – Боком! боком заноси, дубина!

    Рабочий сцены, к которому, собственно, и был обращен пылкий монолог бутафора, послушно двинул раскрашенную громаду боком. Вчера давали «Короля-Льва», сочинение господина Шекспира, калужского мещанина, и декорации с вечера остались неразобранными. В частности, остался стоять монументальный трон, на котором в течение пяти актов восседал безумец-король, разделивший державу между троицей дочерей-близняшек, а сына-наследника отправивший силой в Гейдельбергский университет – в результате чего все благополучно умерли, а скипетр достался сперва королевскому кузену-злодею, а после него лорду Фортинбрасу фон Макбету, чья супруга под занавес додумалась налить муженьку в ухо сок пантерного мухомора.

    Сейчас троном, сим вожделенным престолом, безраздельно владел рабочий сцены, ворочая его в одиночку.

    Чем подтверждал мысль о бренности земной славы.

    – Боком! толкай, говорю!

    Наконец трон въехал за кулисы, едва не смяв в лепешку помощника режиссера – молодого человека, почти мальчишку, с испитым лицом, похожим на простыню двухрублевого борделя. Помреж заскулил, уворачиваясь, и был отстранен карающей дланью, явившейся из-за кулис.

    Между троном и пыльной тканью занавеса на подмостки прошествовал ходячий обелиск самому себе.

    Воздвигшись посреди авансцены, обелиск тряхнул отроду немытой гривой волос, простер руку, обличительно выпятив указующий перст вдаль, и запел басом:

    – О ты, дрянной, мерзкий человечишка! Ты, проститут искусства! Доколе! где мой четвертной?! где?!

    – Иди проспись! – двухголосым хором, в терцию, донеслось из беседки, сплошь увитой плющом.

    И обелиск покорно удалился, оборвав тираду. Ибо даже знаменитому трагику Елпидифору Полицеймако не под силу было спорить сразу с двумя отцами-основателями Московского Общедоступного Театра: Владимиром Ивановичем Станиславским-Данченко и Константином Сергеевичем Немировичем. О, это были львы! цари сцены! потрясатели основ! заявившие о себе во всеуслышанье постановкой в Мариинке оперы "Киммериец ликующий", где главную партию, знаете ли, пел сам Федор Шаляпин!

    – Каков хам! не правда ли, любезный Владимир Иванович? – дернул щекой один из гениев, погружая усы в бутерброд с семгой.

    – И не говорите, милейший Константин Сергеевич! Мы ведь его из грязи вытащили, из грязи да в князи! Иначе так и прозябал бы себе в антрепризе мошенника Раскина, благородных отцов играючи!

    – Вот, вот оно! – и, не договорив, что именно «оно», гении понимающе улыбнулись друг другу.

    Жаль, что знаменитый трагик не видел этих улыбок. Искренне, душевно жаль! – впрочем, Елпидифор Полицеймако уже напрочь забыл и про короткую дискуссию, и про заветный «четвертной». Сейчас вниманием трагика, мучавшегося безраздельным, можно сказать, историческим похмельем, завладел рабочий сцены.