– Ничего страшного, – сказал главврач, – в том, что вы этого не помните. Лопнула кинопленка.

– Но я должен все вспомнить, – настаивал я. Поэтому я расположил немногие горячечные образы, сохранившиеся у меня в памяти, в описанной последовательности. Создав из них блестящее представление иллюзий, на котором я был публикой, а не исполнителем. Я чувствовал, что случилось что-то непоправимое. И так обрела образ, контуры, форму самая ужасная ночь в моей жизни. Значит, слышу я твой голос, все, что ты рассказал, – неправда? Да, все, что я рассказал, – неправда. По крайней мере, в буквальном смысле слова. Я волшебник. «Искусство создания иллюзий, – писал Джованни ди Винченцо пятьсот лет назад, – что бы о нем ни говорилось, – это искусство лгать». Ты еще не поняла, что я непрерывно, постоянно лгу? Но не беспокойся, все-таки в моем рассказе не все ложь. Я пережил несколько часов душевного смятения, я увидел и отверг что-то возвышенное и пугающее, со мной произошел несчастный случай, и ничто теперь не будет таким, как прежде. Это – правда. Остальное – красочное добавление, смесь сокровенной мечты и кошмара. Попытка придать моему поражению толику демонического блеска. Ты в самом деле поверила? Мне это льстит. Может быть, я все-таки маг. Хотел бы я побыть магом, пусть даже несколько часов, одну ночь.

Вельрот навещал меня каждый день, а ван Роде написал мне трогательное письмо из Португалии. Ты несколько раз заходила, но пробыла недолго и вела себя чрезвычайно холодно. Ты хотела услышать, почему я сбежал со званого вечера и что произошло потом. А мне нечего было ответить. Было еще слишком рано. Теперь я ответил, но, наверное, слишком поздно…

Мое гастрольное турне пришлось прервать, и Вельрот пребывал в отчаянии. Убытки были велики, а газетные заголовки недоброжелательны. Большинство предполагало – и это подтверждали анонимные источники в больнице (значит, одна из любезных сестер шпионила), – что я был пьян и, не разбирая дороги в алкогольном тумане, по собственной вине попал под злосчастную машину. Другие полагали, что все дело в редких экзотических наркотиках, третьи позволяли себе некрасивые намеки на мое психическое состояние. Один заголовок весело и незамысловато возвещал: «Он уязвим!» Тот факт, что обычная машина смогла нанести мне увечье, вызвал бурю восторга и злорадства. Журналисты замучили вопросами бедного водителя («Вдруг перед капотом моей машины… Что же я мог поделать… Черт возьми, я поклонник его искусства!») и Вельрота («Несчастье… На пути к выздоровлению… Возобновит турне»). Разумеется, следуя своему принципу, я не давал интервью.

Но все это было безразлично, это было бесконечно неважно. Едва восстановив остатки моего прошлого, я повернулся к окну, к холодному и очень далекому стеклу, отделявшему меня от все еще незнакомого города. Оно не разбилось. Ни трещины, ни даже крошечной царапины, хотя я несколько раз, даже вслух, приказал ему разбиться. Стакан на столе, аппараты, лампа на потолке сохраняли безучастное спокойствие; им не было до меня дела. Я не сумел проникнуть в загадочные мысли врачей и медицинских сестер, и никто из них не выполнил моих безмолвных, тайных указаний. Что бы это ни было, оно прошло. И больше не вернется.

Если я вообще это испытал. Я никогда этого не узнаю. Вельрот раздобыл для меня план города: в нем значились восемьдесят семь небольших, маленьких и крошечных скверов. И даже если бы я нашел тот самый, заставил бы я себя туда пойти? Клянусь тебе, не знаю, что внушило бы мне больший страх: черное пятно копоти или зеленеющий, благополучный, ничего не подозревающий куст.

Да неважно, что это было – вымысел или правда, волшебство или безумие (но к чему различать!), – оно ушло навсегда.