Нет, не жалость. Что-то другое проснулось в детской душе, вроде он только теперь увидел Макарыча. Понял его. Оценил. А в груди комом лежала тяжесть.

Макарыч не сетовал на судьбу, на испытания, — посланные ею. За любой удар благодарил, как за очередной урок. И часто разговаривал с медвежатами-сиротами, жаловался им лишь на то, что кровное семя опосля себя не оставил.

Время притупляло боль пережитого, вытравливало из памяти имена, лица некоторых людей, с которыми сводил случай. Вот только Марью из больницы не мог забыть. Иногда хотелось повидать ее, услышать ровный спокойный голос. Поспрошать, как живется-можется. Молча посидеть рядом. Да все как-то не везло. Тянуло к ней оттого, что чуял — не согрета баба. Холодно ей живется, тягостно. Иначе с чего бы душу на больных извела? Сама добра, знать, не видела. Немногого хотелось Макарычу: под склон лет вдвоем все бы лете. Колька-то не родный. А как бросит? Глаза- то закрыть будет некому. От таких мыслей у старика бежали по спине мурашки. И чувствовал себя он совсем одиноким и беспомощным. Особенно тяжко случалось, когда Колька уезжал на ученье. Тут одному в тайге хоть волком вой от тоски. С нею никакого сладу нет.

…После увиденного Колька враз повзрослел. И если раньше на выходной иногда оставался в селе, то теперь уезжал домой, к Макарычу. Охладел к бывшим друзьям-одноклассникам. Их забавы и игры казались ему слишком мелкими. Он стал неразговорчивым. Часто о чем-то думал. С тоской смотрел на Макарыча, провожавшего его в школу.

Тот крепился, но Колька видел, как все резче становились морщины на упрямом лбу, как въедливая седина опутывала густой паутиной голову. Слышал, как по ночам пил Макарыч отвар, лечил сердце. А потом с тихим стоном сидел до утра у окна. Видно, пережитое давало знать о себе.

Колька знал: встань он сейчас, Макарыч тут же ляжет на лавку и засопит, как ни в чем не бывало. О болячке слова не вымолвит. Посовестится. Чего стоит такая выдержка, мальчишка догадывался. Но однажды, приехав на каникулы, не выдержал:

— Слушай, отец, хозяйку нам в дом надо. Женился бы ты.

— С чево ето тибе в башку втемяшилось эдакое?

— Так у всех тетки есть, пусть и у нас будет.

— Женютца смолоду, мине ж замуж выдавать надобно.

— Ну и выдайся.

Макарыч рассмеялся так, что на глазах слезы выступили. Колька смотрел на него, ничего не понимая.

— У нас в деревне, иде я рос, исстари такой обычай завелси. Как девка долго засидитца, отец сажает ее в корзину, берет на плечи. Опосля идет с ей и блажить на всю улицу: «Перезрела!» Ето ен эдак сватов кличить. Заодно девку на народ выставлять. Мол, товар залежалси.

— И чего смеешься?<style name="Bodytext3Arial8ptItalic"> Я</style> тебе правду говорю — женись. Нам же лучше будет.

— А ежели не лучче? Ты-то баб не ведаишь. Оно ноне не те пошли. Норовять верхом на мужиках ехать.

— Зачем? У нас Серый есть.

— Дурачок! Помыкать нашим братом наловчились. Ране баба послушная была. Ноне нет. На равных жалають. Во! Свою жа благоверную не моги не то поколотить, а и ругнуть. Так я от мужиков слыхивал. Мужа-бога не боятца, окаянные. Чуть выпил, она с бранью на ево. В былое за эдакое розгой гладили. Так и сказывали про бабу — люби што душу, тряси што грушу. Нынче бабы мужиков из шкур трясуть.

— Не все же…

— То верно. Да только как их распознать-то?

— Нам хорошая попадется, — уверенно сказал Колька.

— Бог весть…

— Я в школе всегда думаю, как ты тут без меня? Ведь один живешь. Может, хватит с меня этой школы? Геологом я не смогу стать. Как тебя оставлю? Женился бы. Все спокойней.

— Мое, видать, потеряно, Колюшка, а со школой зря не мели.