— Я не могу прикрыть ее лица! — запротестовал Парменион.

Ксенофонт подошел с другой стороны кровати.

— Ее больше нет здесь; она ушла. То, что ты видишь сейчас, — это только одеяние, которое она носила. Нет ничего страшного в том, что ты накроешь ее покрывалом.

Его голос был добр, и Парменион смахнул слезы и посмотрел снизу вверх на Афинянина.

Нежно Парменион поднял белое покрывало и накрыл им застывшее лицо.

— Поговорим немного, — сказал Ксенофонт, выведя подростка во двор и присев на каменное кресло. Сейчас афинянин был одет в длинный темно-синий плащ поверх белой льняной туники и ременные сандалии из превосходной кожи, доходящие ему до икр. И все же он и сейчас выглядел солдатом до мозга костей. Он держал меч Леонида, который вложил в руки Пармениона.

Юноша положил его сбоку, даже не взглянув. Ксенофонт кивнул.

— Он будет значить для тебя много больше в будущие дни. Только дай время. Ты молод, Парменион, и жизнь припасла немало невзгод. Но никто никогда уже не прикоснется к тебе так, как она. Однако ты смышленый парень и знаешь, что все люди умирают. Я говорил с твоей соседкой о матери; она тяжело болела.

— Я знаю обо всех ее болях. Знаю о ее борьбе за жизнь. Я хотел… Я хотел построить что-нибудь для нее. Дом… Не знаю. Но я хотел сделать ее счастливой, дать ей то, чего она желает. На рынке была ткань, которую она очень хотела, окаймленная золотым шитьем; сияющая ткань, из которой можно было сшить платье для царицы, как говорила она. Я украл ее. Но она вернула ткань назад. У нее не было ничего.

Ксенофонт закачал головой.

— Ты слишком мало видишь: у нее был муж, которого она любила, и сын, о котором заботилась. Думаешь, она хотела большего? Хм, да, возможно, хотела. Но этот мир коварен, Парменион. Всё, что может ждать от него мужчина — или женщина — это лишь малую толику счастья. Как сказала твоя соседка, твоя мать была счастлива. Она ничего не знала о твоих… неурядицах… с другими юношами. Она пела, смеялась; танцевала на празднествах. Да, она мертва — и больше не споет. Но также и боли больше не почувствует. Она не состарилась, не увяла и не пережила собственного сына.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил мальчик. — Ты мог бы просто отправить меч.

Ксенофонт улыбнулся:

— Конечно, мог. Пойдем со мной в дом, Парменион. Мы поужинаем, и ты расскажешь мне о своей матери. Важно, чтобы мы поговорили о ней и вознесли по ней наши молитвы. Тогда боги узнают, какой замечательной женщиной она была, вознаградят ее прекрасным вином — и платьем из сияющей ткани, окаймленной золотым шитьем.

— Я не хочу ее покидать, — проговорил Парменион.

— Слишком поздно, она уже ушла. Теперь ее должны приготовить к похоронам, и мужчина не должен видеть женские таинства. Идем.

Парменион вышел следом за военачальником из дома, и они прошли в молчании по Выходной Улице и дальше, за рынок, к большим домам спартанской знати.

Дом Ксенофонта выглядел незнакомо без толпы и песчаной площадки во дворе. Узор из фиолетовых цветов был повсюду, и слуга зажег несколько ламп, чтобы осветить двор. Ночь была тепла, а воздух тяжел, и Ксенофонт слушал историю Пармениона о жизни его матери.

Слуги принесли разбавленное водой вино и снедь, и двое мужчин сидели так вместе наедине в ночи. Наконец Ксенофонт провел Пармениона в малую комнату в глубине дома.

— Спи спокойно, мой друг, — сказал военачальник. — Посмотрим, что будет завтра.

Ксенофонт остановился в дверях: — Скажи, молодой человек, — вдруг спросил он, — почему ты пришел последним в Большом Забеге?

— Я совершил ошибку, — ответил Парменион.