— Я зайду к ней, — сказала она, прежде чем он заговорил.

— По-моему, она совсем не ест, — сказал Парменион. — Худеет с каждым днем.

— Этого следовало ожидать, — мягко проговорила женщина с печалью в голосе.

— Нет! — отрезал Парменион. — Теперь пришло лето, и она поправится. Я знаю.

Не дожидаясь, когда она снова заговорит, он побежал назад к баракам, и дальше на Выходную Улицу к дому Ксенофонта.

В день Игр Ксенофонт проснулся рано. Солнце только-только осветило восточные вершины, и длинные тонкие снопы света пронзили решетчатые ставни в окне его спальни. Он повернулся на бок и застонал. Он всегда был рад поужинать с Царем, однако, как не раз доказывала жизнь, за всякое удовольствие приходится платить. В голове гудело, в животе кололо. Он глубоко вздохнул и присел, откинув покрывавшее его тонкое одеяло и устремив взор вниз, на собственный торс. Мускулы его живота были тугими и бугристыми, несмотря на то, что ему было уже сорок семь лет, а кожа лица и тела отливала золотом от частых упражнений, которые он проделывал голышом в ярких лучах утреннего солнца.

Военачальник встал и потянулся перед бронзовым зеркалом. Его зрение утратило остроту молодости, и он был вынужден ближе рассматривать свое отражение, ничего, кроме неприязни, не испытывая при виде морщин под голубыми глазами и серебряных прядей, попадавшихся в золоте его волос. Он ненавидел процесс старения и боялся того дня, когда любовники станут приходить к нему скорее из чувства долга, или из-за денег, нежели по зову страсти.

Юноша прошлой ночью был очарован им, но более всего прочего тот желал увидеться с Ксенофонтом, героем Похода к Морю, мятежным афинянином, известным как один из лучших полководцев эпохи. На этой поднимающей мораль мысли Ксенофонт усмехнулся и отошел от зеркала. Он распахнул ставни, почувствовал солнце у себя на коже и снова присел на кровать.

Два войска встретились у селения под названием Кунакса. Тогда Ксенофонт был младшим офицером в подчинении у Проксена, и он вспомнил внезапный приступ страха, посетивший его, когда впервые увидел неприятеля, растянувшегося необъятной боевой линией далеко впереди. Он расположил своих людей тесным строем и ожидал приказов. Персы то и дело издавали неистовый клич, колотя древками копий в свои щиты, греки же все это время стояли смирно. Вот Кир прогарцевал на своем скакуне вдоль переднего строя, крича «За богов и славу!» Уступавшие противнику числом, греческие фаланги врезались в персидскую орду, сломив ее и обращая в бегство. Кир, который выглядел как бог на своем белоснежном жеребце, возглавил тогда отчаянную атаку на центр неприятеля, вынуждая своего троюродного брата — царя Артаксеркса — спасаться бегством с поля битвы. Торжество победы, исполнение предначертанной судьбы!

Поход к Морю: год славы. Были то Мойры, прядущие судьбу, воля Афины Паллады, или вмешалась слепая удача? — раздумывал он. Откуда знать о том простому смертному? Снаружи светило солнце, небо было безоблачным, совсем как в тот день при Кунаксе, когда всем его мечтам и вере было уготовано испытание; когда Кир сражался за свое право по рождению. Взор Ксенофонта утратил четкость, едва события того дня выплыли из темных коридоров памяти. Кир, прекрасный как Аполлон и могучий словно Геракл, повел войско в Персию, чтобы сразиться за корону, которая по праву принадлежала ему. Ксенофонт знал, что они не проиграют, потому что боги благоволят храбрым, и уж тем более выступают на стороне справедливости. А враг, хотя и превосходил их числом, не имел ни должного стратегического навыка, ни надлежащего вооружения, чтоб одолеть греческих наемников, любимцев Кира.