– Чинарик – это Чинарев, она и прежде его так называла.

– И с чего он вдруг взъелся на этого Степашу? Прежде они были друзьями.

Противостояние этих двоих закончилось крахом милого Степаши, которого не просто лишили всех постов и званий, но еще и посадили за решетку, чтобы другим было неповадно идти по его стопам. Такого позора Степаша не выдержал, и в тюрьме с ним случился инфаркт. Жена его также вскоре умерла. Девочка осталась одна. Это дало Евдокии возможность быть ближе со своей дочерью. Но, увы, ни к чему хорошему это не привело. Евдокия обнаружила, что дочь ее выросла человеком избалованным и капризным. Найти общий язык с девочкой у Евдокии не получалось, отчего она снова сильно страдала.

«Я готова отдать моей девочке всю себя, но ее интересует только внешняя материальная сторона вопроса. Даже искусством она готова заниматься лишь в той степени, в которой это принесет ей хороший доход. Никогда человек с таким подходом к делу не сможет достигнуть высот ни на одном из выбранных ею поприщ. Увы, я говорила ей это много раз, но всякий раз натыкаюсь на глухую стену непонимания и обиды. Она считает, что я затираю ее талант, а я вижу, что никакого таланта или даже сколько-нибудь сносных способностей, с которыми можно было бы работать, в ней нет. Иногда я даже думаю, моя ли это дочь? Она настолько похожа на Степашу и его законную половину, что кажется, моего в девочке нет и в помине».

И все же Евдокия была уверена, перед ней родная дочь, которая была воспитана в чужой и враждебной Евдокии среде, отчего и получилась такая, какая есть. Это не вина девочки, это ее беда и вина самой Евдокии, которая поступила малодушно, отдала родное дитя в чужие руки и на выходе получила совсем не тот продукт, который ожидала.

«О чем я только думала все эти годы! Как наивно было полагать, что выросший в чужой семье ребенок вдруг воспылает ко мне нежными чувствами. Врут те, кто говорит, что кровь всегда даст о себе знать. Мы с моей девочкой много раз стояли на одной сцене, были с ней на расстоянии вытянутой руки или даже ближе, но я не чувствовала от нее ничего, кроме неприязни и раздражения. И сама я, о ужас, не испытываю к своему бедному ребенку ничего, кроме чувства страшной вины за все, что с ней случилось по моей воле».

– То есть девочка Евдокии выступает с ней на одной сцене?

– Да.

– Этот момент может послужить нам отправной точкой в поисках девочки без имени.

– Вряд ли нам это сильно поможет. В театре около сотни молодых артисток. Предлагаешь взять образец ДНК у каждой? Боюсь, что наша лаборатория объявит забастовку, если я притащу им такое количество работы.

– Можно проверить биографии артисток. Если у какой-то из них отец был судим, это и даст нужную нам персону.

– И вообще, девочка-сиротка, отверженная мать, сгинувший в застенках отец – это все лирика, а вот дальше Евдокия пишет то, что могло дать реальный толчок к совершенным в театре преступлениям.

– И к убийству Евдокии?

– В первую очередь к нему.

Фима всем своим видом изобразила, что готова слушать. Ей и впрямь было интересно, что же такого особенного откопал Арсений на страницах дневников певицы.

«Дорогая моя девочка, никогда не знала ты материнской любви. Но я хочу и должна искупить ту боль, которую причинила тебе, пусть даже сама того и не желая. Как бы там ни было, какие бы чувства ты ни питала ко мне, я все равно была и остаюсь твоей матерью. И все то, чем буду владеть на момент своей смерти, я завещаю тебе и только тебе одной».

И Арсений поднял голову.

– Понимаешь, в чем дело? Наследство! Евдокия была женщина с состоянием. А кому-то ее состояние могло показаться настоящим богатством.

– Я не понимаю, – покачала головой Фима.