|
– Понавезли из-за границы, этикеток красивых налепили, а попробуешь – тьфу! Ну, ректификация у них может и хорошая, но гонят ведь из чего? Хорошо еще, когда из пшеницы заплесневелой. А то ведь – я узнавал – из картошки и буряка. Потом водой разведут дистиллированной – ни вкуса, ни мягкости. Или бухнут еще сиропа – вот тебе и ликер. А в ликере том один сахар. У нас, русских, своя наливочка лучше всякого ликера – на свежей ягодке настаивается. И аромат тебе и вкус…
– И покрепче, – поддакнул Панов, успевший снять пробу с наливочки лесовичка. – Это само собой. Крепость у хлебного вина должна быть 40 процентов. И по весу спирта, а не по объему, как за границей. Дмитрий Иванович Менделеев, тезка твой, формулу открыл. Ученый был человек, царствие ему небесное, во всем знал толк… – А как вы ее взвешиваете? – полюбопытствовал Панов. – Зачем взвешивать? У меня спиртометр есть. И не тот, что у вас на базарах продают, а настоящий, лабораторный. Я в спирт водицы ключевой добавлю, замерю – все путем. Хорошая настоечка, милый ты мой человек, это не только радость, но и лекарство – испокон веков на Руси ею лечились. И коли употреблять умеренно – только на пользу здоровью. По себе сужу. В газетах вон пишут, что на мужскую способность это дело влияет. А ты спроси у Петровны моей: как на меня повлияло? – Да ну тебя, дед! – засмущалась Петровна, пухленькая, милая старушка с не по возрасту румяным лицом. – Нет, ты скажи! – настаивал порядком захмелевший Егорович, и Петровна, плюнув, выбежала из-за стола. Панов хохотал, Егорович вторил ему мелко и часто… Вечером они отправились к лесной речушке, протекавшей неподалеку, – ладить обещанную Егоровичем уху. Там, у полощущих длинные ветви в воде кустов, стояли две плетеные из лозняка верши. Они вытащили их кошкой и набросали ведерко золотистых жирных линей и коричневых толстых щук. Егорович позволил ему только выпотрошить и почистить рыбу. Уху в черном закопченном казане варил сам, время от времени бросая в кипящее варево очередную порцию рыбы, которую вскорости вылавливал же обратно большой алюминиевой шумовкой. Готовую рыбу он складывал в эмалированную миску величиной в средних размеров тазик. Потом они достали из реки холодную бутылку с чистой, как родниковая вода, водкой (Егорович пояснил, что к ухе подходит только чистая, настойки не годятся), разлили ее в стаканы и сели друг против друга над снятым с костра казаном. Стояла уже середина сентября, но теплая и ясная, солнце давно село, но небо мягко и ясно светилось; в лесу было тихо и спокойно. Они заедали холодную водку обжигающе горячей ухой, которую черпали ложками прямо из казана – было очень вкусно и здорово! Уха получилась густой, скользкой и сладковато-пряной (Егорович добавил в нее каких-то своих корешков) – вкуснее Панов ничего в жизни не едал. Потом пришел черед рыбы, остывшей, но не потерявшей вкуса и аромата. Панову, который проглотил несметное количество ухи, поначалу показалось, что для рыбы у него в желудке не осталось места. Но Егорович достал из реки еще одну бутылку – и место нашлось… Позже они сидели у потухающего костра, блаженно покуривая самосад. Егорович свернул папироски ему и себе, попросив его только лизнуть полоску тонкой бумаги на той, что предназначалась гостю. Самосад, крепкий и ароматный, драл горло, и дым от него был густой и тяжелый – он медленно стлался и таял над водой. – Вот оно какое, Димитрий, – тихо промолвил Егорович, когда самокрутки потухли. – Так бы и сидел здесь всю жизнь – глядел да слушал. Года мои, видишь, уже на исходе, и как подумаю, что скоро в землю, так и защемит тут, – он потрогал грудь. – Куда ж от такой красоты?! В рай меня, Господь, наверное, не пустит – грешил много – так чего тогда спешить? Мне и тут хорошо… – Да, – согласно выдохнул Панов. |
