— Ахъ, барыня милая! Да вѣдь нашей сестры-кормилицы хоть прудъ пруди, всегда ихъ можно найти въ богатый домъ, сколько хочешь, а другого-то жениха скоро-ли сыщешь, если Киндей Захарычъ отвернется, — стояла на своемъ мамка. — Онъ человѣкъ не пьющій, у него триста рублей есть принакоплено. Вы меня, барыня, пожалѣйте.

— Ну, больше нечего разговаривать, — сказалъ Колояровъ, выходя изъ дѣтской.

За нимъ слѣдовали жена и бабушки.

— Они сговорившись. Это ясно. То-есть мамка и швейцаръ, — бормотала упавшимъ голосомъ бабушка Александра Ивановна.

— Сомнѣнія нѣтъ, — поддакнулъ Колояровъ. — Но гдѣ и какъ они могли видѣться, чтобъ сговариваться!

— Ахъ, другъ мой, у васъ въ домѣ все продажно, все, все… — заключила мать жены.

— Надо новую мамку. Надо обратиться къ Федору Богданычу, — говорила чуть не плача Колоярова. — Ахъ, несчастный Мурочка! Перемѣна молока неминуемо отразится на его здоровьѣ.

— Полно, Катенька, успокойся, — утѣшала ее мать. — У другихъ-то дѣтей мамки по четыре, по пяти разъ мѣняются, да смотри-ка, какія здоровыя дѣти выкармливаются!

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Это для меня ударъ… настоящій ударъ. Нервы… мигрень… Я себя чувствую совсѣмъ разстроенною… Я еле брожу… — бормотала Колоярова. — Я угнетена, я больна… Хочется сердце сорвать на этой противной Еликанидѣ — и не могу, боюсь, какъ-бы не повредить ребенку. Разревется и все это отразится на бѣдномъ Мурочкѣ. Вѣдь и у нея проклятые нервы — нужды нѣтъ, что она простая деревенская дура.

— Перемѣнимъ мамку. Больше дѣлать нечего… Все исчерпано, завтра я поѣду къ Федору Богданычу и буду просить его выбрать намъ новую мамку, — рѣшилъ Колояровъ.

— Ты, Базиль, попроси Федора Богданыча, чтобы онъ не очень на красоту-то кормилицы налегалъ, — говорила сыну Александра Ивановна. — Довольно ужъ намъ этой красоты. Показала она себя. Только-бы была здоровая и молочная, а красоты не надо. Такъ ты и скажи.

— Хорошо, хорошо. Теперь ужъ самъ вижу, что красота, кромѣ вреда, ничего не приноситъ.

На другой день Колояровъ поѣхалъ къ доктору Федору Богдановичу.

XIV

Колояровъ зналъ, что доктора Федора Богдановича Кальта застать дома можно было отъ часу дня до двухъ часовъ, когда онъ принималъ на дому частныхъ больныхъ, или въ девять часовъ утра, сейчасъ послѣ того, какъ онъ всталъ съ постели и пилъ свой кофе. Хоть и вполнѣ обрусѣвшій нѣмецъ, родившійся и воспитавшійся въ Россіи, Кальтъ былъ очень аккуратенъ. Ровно въ девять съ половиной часовъ утра онъ уходилъ въ больницу, гдѣ состоялъ старшимъ ординаторомъ, и ради моціона шелъ пѣшкомъ. Въ больницѣ онъ осматривалъ больныхъ, бесѣдовалъ съ младшими ординаторами, назначалъ лекарство, съѣдалъ въ конторѣ казенный завтракъ, въ большинствѣ случаевъ состоявшій изъ бифштекса или телячьей котлеты и, запивъ его чаемъ, въ первомъ часу дня возвращался также пѣшкомъ домой, гдѣ принималъ больныхъ, а послѣ двухъ часовъ уже дѣлалъ визиты, навѣщая своихъ паціентовъ, на своей лошади. Кальтъ былъ вдовецъ и хотя держалъ, кромѣ лакея, и кухарку, но обѣдалъ дома рѣдко, а все больше у знакомыхъ, которыхъ у него было множество, или въ клубѣ. Онъ былъ страстный любитель игры въ винтъ и почти каждый вечеръ игралъ гдѣ-нибудь въ карты. Жилось ему хорошо. Онъ былъ акушеръ, считалъ себя спеціалистомъ по женскимъ и дѣтскимъ болѣзнямъ, но не брезговалъ и другой практикой въ знакомыхъ семьяхъ.

Колояровъ, побывъ съ утра немного у себя въ департаментѣ и перелистовавъ въ кабинетѣ два-три дѣла, пріѣхалъ къ доктору Кальту во второмъ пасу дня. У подъѣзда Кальта уже стояла докторская лошадь, запряженная въ сани съ медвѣжьей полостью и съ кучеромъ на козлахъ, у котораго сзади, на поясницѣ, около кушака, были прикрѣплены часы.