Он поклонился, широким жестом взмахнув шляпой.

   — Покорнейше прошу простить меня, — снова извинился он, — за то, что прервал столь занимательную беседу. Возможно, то, что я имею сообщить вам, покажется вам куда менее интересным… Я хотел бы поговорить с вами о вашем супруге, господине де Сент-Андре…

   — Но не могу же я, сударь, принять вас в таком виде, — проговорила Мари. — Соблаговолите подождать меня несколько минут…

   Он поднял руку, как бы преграждая ей путь.

   — О! Умоляю вас!.. — воскликнул он. — Останьтесь в гамаке… Вы выглядели там так прелестно… Я мог бы написать с вас восхитительную пастель… Вернитесь же, мадам, останьтесь в своем гамаке…

   И он невольно взял ее за руку, дабы проводить на прежнее место.

   Мари повиновалась. Казалось, от этого человека исходила какая-то сила, какая-то уверенность, которой она уже не пыталась противиться.

   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   В жизни Мари появляется новое лицо, и она даже не подозревает, какие бедствия оно ей принесет

   У нее было такое впечатление, будто все это происходит с нею во сне, ведь только в сновидениях события могут принимать столь неожиданный оборот. Она едва не отдалась Лапьерьеру. Она все еще чувствовала врезавшиеся в тело веревки гамака, лихорадочно шарящие по ней пальцы временного губернатора. Этот голос, который никогда ей ненравился, слишком уж он был надменный, слишком язвительный, скрывая жалкий, слабый характер, все еще звучал в ее ушах. И она не без труда отдавалась новым ощущениям, что вызывали в ней звуки голоса гораздо более мужественного, живого и богатого оттенками, что лился из уст этого сильного и обольстительного мужчины.

   Ибо голос кавалера Реджинальда де Мобре и вправду напоминал музыку. Он говорил, а она не находила в себе силы ему ответить. Он будто убаюкивал ее, и она целиком отдалась этому ощущению. Она подумала, что только один Жак мог говорить с ней таким нежным, пленительным, как бы завораживающим голосом.

   Он смотрел на нее, снова улегшуюся в гамаке и прикрывшуюся тонкой тканью. Всего несколько минут назад он видел ее всю целиком, и теперь ему нетрудно было воскреситьперед глазами совершенный мрамор ее тела под слегка прикрывающими его складками легкого одеяния.

   — Я искренне сожалею, поверьте мне, я просто в отчаянии, что мне пришлось ворваться к вам вот так, без всякого предупреждения… Но не будьте слишком строги. Я ведь не француз. А иностранцам всегда свойственно допускать известные промахи, когда они оказываются в чужой для себя стране… Однако, откровенно говоря, мадам, когда я привязал свою лошадь и увидел вас, я уже не мог повернуть назад, ноги сами несли меня вперед, к вам…

   Она повернулась к нему лицом, на котором желание зажгло какое-то удивительное сияние.

   — Не надо об этом… — почти прошептала она. — Прошу вас, не надо. Я не знаю, что вы думаете обо мне… Не сомневаюсь, что вы строго осудили мое поведение…

   — Бог мой! И в мыслях не было! — живо воскликнул он. — Разве не сказал я вам, что вы с этим кавалером являли собою зрелище прелестнейшей пары в самом что ни на есть идиллическом окружении? Какая жалость, что я не захватил с собой пастели, чтобы запечатлеть это восхитительное зрелище!..

   — Так вы художник?

   — Художник-маринист Королевского флота, мадам… Я шотландец, несмотря на то что ношу вполне французское имя.