— Сам не знаю, — ответил Жак. — По правде говоря, не думаю, чтобы побег в подобных обстоятельствах был поступком, достойным дворянина.

   — Уж не думаете ли вы, что для вас было бы куда достойней угодить за решетку?

   — Я не могу не думать о д’Ажийяре, на чьи плечи лягут все неприятности, связанные с этим поединком.

   — Оставьте мысли о д’Ажийяре, у него достаточно связей, при дворе, чтобы самому уладить это дело… По-моему, Жак, вам бы следовало сейчас заехать к нашему дядюшке и рассказать ему обо всем, что случилось. Ему хватит влияния, чтобы защитить вас. Думаю, стоит ему подать прошение королю, и он сможет добиться вашего прощения. А пока вам лучше не попадаться на глаза патрулям!

   Дюпарке, казалось, все еще размышлял, не зная, как поступить. Потом наконец решился:

   — Вы совершенно правы. Я поеду к дядюшке. В любом случае он даст мне мудрый совет.

   И, крепко обнявшись, братья разошлись в разные стороны.

   Постоялый двор «Латинские ворота», что располагался на улице Жунер, давал приют как пешим, так и конным: Белен д’Эснамбюк занимал здесь комнату на втором этаже. Ее удачное расположение позволяло ему время от времени бросать взор на особняк Конде. Напротив размещались конюшни принца, и доносившееся оттуда лошадиное ржание то и дело нарушало сон мореплавателя. Слов нет, Белен предпочел бы морское безмолвие, но очень уж нравилась ему огромная комната этого постоялого двора, где ему было удобно и где он мог расставить вокруг тысячи всяких вещиц, напоминающих ему о его далеких морских странствиях.

   Когда Жак добрался до улицы Жунер, служанки гостиницы все еще отмывали с полу грязь, оставленную подгулявшими ночными посетителями.

   Дабы заявить о своем присутствии и избежать удара проворно мелькавшей швабры, Жак нарочито постучал подметками сапог о порог двери. Тотчас же перед ним появилась пухлая женщина с туго перетянутой талией и черными от грязи руками.

   — Надеюсь, дядюшка мой еще здесь?

   — Мы его еще не видали. Извольте подняться наверх, сударь, должно быть, он у себя…

   Жак миновал залу, прошел через внутренний дворик, где громко хрюкали свиньи, нырнул в низкую дверь и нащупал засаленный канат, с его помощью постояльцы в кромешной тьме поднимались по лестнице. С десяток узких, выщербленных от времени ступенек привели его наконец к дверям комнаты, где обитал Белен д’Эснамбюк. Он громко постучался и тут же, едва заслышав голос дядюшки, вошел внутрь.

   Тот, уже одетый, в камзоле и в сапогах, сидел за огромным столом, на котором было видимо-невидимо всяких диковинных вещиц.

   Жак давно знал их наперечет. Там были образцы дерева, неведомого в Европе, привезенные с Сен-Кристофа и с Мадинины, окрещенной Мартиникой, золотые самородки, буссоли, астролябии, обломки поперечных балок с первого судна д’Эснамбюка. Был там кувшинчик, наполовину заполненный какой-то пунцовой жидкостью, которая была не чем иным, как «руку», — той самой краской, какую умели делать только индейцы-караибы и которой покрывали с головы до ног свои тела. Лежали среди них и пучки разноцветных перьев, и бусы из ракушек и стекляшек, и каменные томагавки, и точеные кремни, и отравленные ядом наконечники стрел. На бумажных страницах толстой книги отпечатались желтоватые очертания диковинных листьев. И среди всего этого нагромождения вещей с пером в руке сидел Белен д’Эснамбюк, трудясь над начертанными им же самим картами и набросками кораблей и снабжая их множеством всевозможных пояснений.

   Когда Жак вошел в комнату, мореплаватель был настолько поглощен работой, что даже не обернулся.