– Извините, Бор<ис> Ал<ександрович>, – я сегодня устала и решила прилечь отдохнуть. Хорошо, что Вы пришли. А я Вас ждала немного раньше.

(Комната была залита светом заходящего солнца, и желтые лучи его падали через большое окно прямо на Ан<ну> Андр<еевну> и глубокое кресло, стоявшее у столика перед диваном, в которое я тихо опустился.)

– Ан<на> Анд<реевна>, а я вчера был у Срезневских и познакомился с очаровательным Вяч<еславом> Вячесл<авовичем>. Знакомство наше было преинтереснейшим. Валер<ия>. Сергеевна решила, что меня нужно показать Вяч<еславу> Вяч<еславовичу>. Мы разговаривали до 4 х час<ов> утра, и я остался у них ночевать. Мне больше всего понравилось в конце нашего разговора заключение Валерии Сергеевны – она пришла к заключению, что я кончу «нашими» баррикадами.

– Как же это случилось? Валя мне даже не позвонила об этом. О чем же вы говорили и как все это произошло?

Я кратко передал наши разговоры и все, что было.

– Да! Валя всегда очень увлекается разговорами на эти темы. Ее интересуют все события, и она горячо и открыто спорит с профессорами коммунистами о тех несуразицах, которые происходят с нашей страной.

– Я из разговора с Вал<ерией> Сер<геевной> вынес впечатление, что питерские женщины относятся к событиям и судьбе России очень серьезно и зрело, как настоящие Граждане. Это, по видимому, характерно для Питера, единственного русского европейского города. В Москве или мне не приходилось встречаться с такими женщинами, или их просто нет. Москвитянки к событиям или равнодушны, или обывательски волнуются – правда, тоже за судьбы России, но это как то несобранно, по московски.

– Да! Вы, пожалуй, правы. Здесь в Питере просто больше гражданственности, чем в Москве. А что, Валя Вам говорила что нибудь обо мне?

– Говорила, но очень мало и сдержанно, несмотря на мое большое желание на эту тему с ней поговорить. Мне было бы это очень приятно, тем более что я очень близко принимаю жизнь каждого культурного человека в этот бесчеловечный век. Ведь теперешние дни, как никогда, обнажили людей. Тяжесть жизни сдернула со всех маску и открыла настоящую сущность каждого. Все стали полулюди полузвери, полунечто, а настоящих людей, настоящего человека очень трудно встретить.

– Д…а… Вы правы, Бор<ис> Ал<ександрович>, меня многое сначала очень сильно поражало в людях, сначала я не верила мифической метаморфозе, но убедилась в этом – в людях, которые мне были близки и дороги, которым я верила. Все настолько очерствели и измёнились, что становится очень грустно. А Вам Валя ничего не говорила про моего мальчика? Ведь у меня есть сын, 9 лет, и я его не видела вот уже четыре года… Он живет в Казанской губернии  в семье моего первого мужа – Гумилева. Вы его знаете? Я очень хотела бы видеть своего сына, но мне очень тяжело подумать о том, что он может меня даже не узнать. Ведь это может случиться? Это так тяжело… А Гумилев – удивительно черствый человек, он живет здесь в Петербурге и ни разу ко мне не зашел . Я его как то встретила, и мы очень сухо поздоровались, и он ни слова не произнес о нашем сыне.

Марина Цветаева – С.М. Волконскому

          Ночь со среды на четверг 31/13 на 1/14 марта апреля 1921 г.        

Дорогой С<ергей> М<ихайлович>, живу благодаря Вам изумительной жизнью. Последнее что́ я вижу, засыпая и первое что́ я вижу, просыпаясь – Ваша книга.

Знаете ли Вы, что и моя земная  жизнь Вами перевернута? Все с кем раньше дружила – отпали.