|
Кстати сказать,-- какой тут пол тонкий! А под ним-- черный колодец. Так вот, я говорил: мы молча вошли сюда, еще не зная друг друга, молча поплыли вверх и вдруг -- стоп. И наступила тьма. -- В чем же, собственно говоря, символ? -- хмуро спросил Ганин. -- Да вот, в остановке, в неподвижности, в темноте этой. И в ожиданьи. Сегодня за обедом этот,-- как его... старый писатель... да, Подтягин...-- спорил со мной о смысле нашей эмигрантской жизни, нашего великого ожиданья. Вы сегодня тут не обедали. Лев Глебович? -- Нет. Был за городом. -- Теперь -- весна. Там, должно быть, приятно. Голос Алферова на несколько мгновений пропал и когда снова возник, был неприятно певуч, оттого что, говоря, Алферов вероятно улыбался: -- Вот когда жена моя приедет, я тоже с нею поеду за город. Она обожает прогулки. Мне хозяйка сказала, что ваша комната к субботе освободится? -- Так точно,-- сухо ответил Ганин. -- Совсем уезжаете из Берлина? Ганин кивнул, забыв, что в темноте кивок не виден, Алферов поерзал на лавке, раза два вздохнул, затем стал тихо и сахаристо посвистывать. Помолчит и снова начнет. Прошло минут десять; вдруг наверху что-то щелкнуло. -- Вот это лучше,-- усмехнулся Ганин. В тот же миг вспыхнула в потолке лампочка, и вся загудевшая, поплывшая вверх клетка налилась желтым светом. Алферов, словно проснувшись, заморгал. Он был в старом, балахонистом, песочного цвета пальто,-- как говорится, демисезонном -- и в руке держал котелок. Светлые редкие волосы слегка растрепались, и было что-то лубочное, слащаво-евангельское в его чертах,-- в золотистой бородке, в повороте тощей шеи, с которой он стягивал пестренький шарф. Лифт тряско зацепился за порог четвертой площадки, остановился. -- Чудеса,-- заулыбался Алферов, открыв дверь...-- Я думал, кто-то наверху нас поднял, а тут никого и нет. Пожалуйте, Лев Глебович; за вами. Но Ганин, поморщившись, легонько вытолкнул его и затем, выйдя сам, громыхнул в сердцах железной дверцей. Никогда он раньше не бывал так раздражителен. -- Чудеса,-- повторял Алферов,-- поднялись, а никого и нет. Тоже, знаете,-- символ... II Пансион был русский и притом неприятный. Неприятно было главным образом то, что день-деньской и добрую часть ночи слышны были поезда городской железной дороги, и оттого казалось, что весь дом медленно едет куда-то. Прихожая, где висело темное зеркало с подставкой для перчаток и стоял дубовый баул, на который легко было наскочить коленом, суживалась в голый, очень тесный коридор. |
