Меня захлестнула волна головокружения. Думаю, это было следствие последних нескольких часов. Пирман обрушил еще один удар на мою правую руку, и, хотя я смог удержать шпагу, я почувствовал, что еще одна атака – и я выпущу ее. Я, казалось, мог видеть себя со стороны, и слова Меркуцио о «пище для червей» Закрались мне в голову. Неуместные и неприятные слова – но я исполнял эту роль несколько раз и лучше кого бы то ни было знал о последних минутах своего персонажа.

А затем Пирман вдруг оступился. Он врезался в стену коридора и соскользнул вниз по стене, широко расставив руки, чтобы избежать падения, мотая из стороны в сторону своей продолговатой головой. На миг он оказался беззащитен. Это был мой единственный шанс. Если я им не воспользуюсь… Я устремился вперед. Он видел, как я приближаюсь, и, хотя потерял равновесие, бросился в сторону. Моя шпага вошла в мягкую штукатурку стены (на Шу лейн не было дубовых панелей), а затем наткнулась на что то твердое, возможно часть деревянной балки. Клинок согнулся и с треском переломился.

Бесполезный наконечник дрожал в стене, а я стоял, сжимая зазубренный обломок. Что ж, это была театральная шпага, а не настоящий клинок, закаленный в Толедо. Он сгодился бы для какого нибудь Тибальта или Меркуцио, но совсем не предназначался для схватки не на жизнь, а на смерть.

Пирман вновь был на ногах. Его хобот взмыл вверх. Он поднял трость. Моя рука сжимала несколько дюймов заостренного металла, в то время как он размахивал оружием, в несколько раз превосходившим мое по длине. Я выбросил вперед одну руку – ту, в которой держал остатки шпаги, – чтобы защитить лицо, другой принялся искать ручку двери за спиной.

Теперь настала моя очередь потерять равновесие. Пытаясь ощупью найти ручку двери, я поскользнулся на чем то, и мои ноги стремительно поехали вперед. Я упал так, как на сцене мог бы упасть только шут. То есть я совершенно негероически шлепнулся на зад. Спиной и головой я стукнулся о дверь, которую пытался открыть. Краем сознания я отметил, что поскользнулся на своей собственной крови, которая теперь обильно струилась по моему лицу.

Эндрю Пирман, безобразное насекомое, придвинулся. Для этого ему понадобилось всего два больших шага. Он уселся на меня верхом и посмотрел вниз. Как мало света вспыхивало в его стеклянных глазницах! Он занес трость. Я знал его цель. Он сказал: этим я забил человека до смерти.

Тут раздался оглушительный шум, и снаружи послышались голоса:

– Открывайте!

– Ник, ты здесь?

В дверь забарабанили. Мои друзья звали меня. Пирман взглянул вверх, точнее, поднял свой клюв. Я ощущал его колебание, секундное колебание. Гром кулаков по дереву удвоился.

– Ревилл! Отзовись, если ты там.

– Откройте дверь!

В правой руке я все еще держал зазубренный обломок шпаги. Пока Пирман был занят шумом снаружи, я всадил его в незащищенную лодыжку противника. Извиваясь, он отпрянул в другой конец коридора, вырвав клинок из раны и оставив его в моей руке. Возможно, он закричал или завопил. Не знаю. В дверь продолжали колотить, в ушах у меня гудело, как будто кровь бурным потоком прилила к моей голове.

Я с трудом встал на четвереньки, нырнул вперед и ткнул своей сломанной шпагой куда то вниз. Выпад был сделан вслепую, и я промахнулся. Во второй раз я прицелился лучше, и мне повезло. Вторым уколом я пронзил ступню Пирмана. Я чувствовал, как обломок клинка прошел насквозь и вонзился в пол под ним. На Пирмане по прежнему были его простые, безыскусные башмаки, которые – как он и сказал – как раз годились для подмастерья. Они не могли служить достаточной защитой против заостренного куска металла. А я вложил во второй удар всю силу, на какую только был способен.

Потом, по прежнему на четвереньках, я круто развернулся и распахнул дверь.