Родриго сжал плечо Осмонда.

– Ты не виноват. Ты не сделал Жофре ничего плохого.

С несвойственной ему горячностью Осмонд обнял Родриго.

– Прости, Родриго, я знаю – он был тебе как сын.

Родриго похлопал Осмонда по плечу и отвернулся, в его глазах блеснули слезы.

– Идем попробуем сдвинуть плиту.

К моему удивлению, у Зофиила хватило терпения воздержаться от ехидных замечаний до ухода Родриго и Осмонда, однако стоило им скрыться из виду, как фокусник фыркнул:

– Только время зря потратят! Где они возьмут свинцовый гроб? Сколько ни расписывай алтарь, вонь‑то никуда не денется! Когда часовню придут достраивать, каменщики учуют запах и разберут его. А догадаться, чье это тело, не составит труда. Они сбросят его в реку или расчленят и выкинут на свалку. Лучше бы Родриго зарыл труп где‑нибудь в лесу. Если местные и набредут на могилу, то не станут ее раскапывать.

– Однако они не посмеют тронуть кости, если решат, что перед ними останки монаха. – Сигнус послал мне многозначительный взгляд.

– С чего бы им так решить? – холодно бросил Зофиил.

Он так и не простил Сигнусу, что тот не погасил лучины.

– У камлота припасено несколько монашеских ряс. Помнишь, те, что ты выменял в монастыре? Одежда сохраняется дольше, чем тело. Со временем под плитой останутся только кости да монашеское облачение.

– Вижу, тебе нравится выставлять Господа на посмешище, Сигнус, но берегись: Он никому не прощает насмешек.

С выражением досады на лице Зофиил покинул часовню. Ребенок, разбуженный голосами, заплакал. Вдвоем с Сигнусом мы зарылись в мою котомку. Бросив осторожный взгляд на Аделу, Сигнус прошептал:

– Камлот, ты заметил, что в тот час, когда убили Жофре, Зофиила не было в часовне? Он вернулся после вечерних колоколов. Наверняка Зофиил шел той же дорогой. Он мог что‑нибудь услышать или увидеть, если только сам не…

– Не говори так! Я знаю, о чем ты думаешь. Молись, чтобы эта мысль не пришла в голову Родриго. Если он решит, что в смерти Жофре виновен Зофиил, я не поручусь за жизнь обоих.

Мы опустили тело под алтарь. Осмонд вырезал большой деревянный крест, какие носят монахи, и вложил его в руки Жофре. Монашеское одеяние удивительно шло мертвому юноше. Возможно, со временем ему и суждено оказаться там, где чистые голоса поют о той любви, что выше женской ласки. Мы закрыли покойнику глаза. В тепле он оттаял, и из черт изгладилось выражение животного ужаса, а капюшон с высоким воротом скрыл синяки. Теперь Жофре походил на спящего ребенка.

Родриго опустился на колени, поцеловал синие губы и нежно провел рукой по щеке с девичьим пушком. Он больше не плакал. Его скорбь была выше слез. Жофре оставил этот мир, даже не узнав, пережила ли чуму его мать. Ведает ли она, что ее сын покинул этот мир? Нет ничего тяжелее, чем хоронить собственных детей. С их уходом вы зарываете в могилу частицу себя. Родриго хотел вернуть матери сына живым и здоровым. Теперь уже ничего не исправить. Почему всегда оказывается слишком поздно?

Плита со скорбным глухим стуком встала на место. На верхней ступеньке лестницы появилась Наригорм. В руке девочки что‑то блеснуло. Наригорм протянула ладонь к лучу жидкого света, который лился сквозь окно, и сине‑лиловое с золотистыми прожилками стекло, поймавшее и сохранившее свет Венеции, вспыхнуло на солнце.

Родриго забрал у девочки флакон и спрятал в ладони.

– Может быть, снова поднимем плиту и вложим его в руку Жофре? – прервал молчание Сигнус.

После недолгих размышлений Родриго покачал головой.

– Его делали для живых.