В магазине толпилось слишком много покупателей. Придется подождать. Холод был таким пронизывающим, что пробирал до костей. Вебер считал, что право прибегать к физической силе имеют только государственные органы, полиция и армия, иначе воцарится анархия и государство окажется неуправляемым. В своей работе Тимо собрался сакцентировать внимание на том, что такая монополия может вызвать разрушительные процессы, как это, собственно, случилось при нацизме.

Из магазина вышел покупатель в деловом костюме, говоривший по мобильнику, а за ним – пожилая пара. Боль и спазмы в животе Тимо усилились. Он сунул руку в карман куртки и сжал пальцы вокруг леденящей стали рукоятки.

Тимо намеревался подкрепить свой тезис примером Америки, где Конституция разрешала гражданам владение огнестрельным оружием и ношение его, лишая, таким образом, государство монополии на его использование. И все же США не только не развалились как государство, но даже процветают.

Он снова бросил взгляд через улицу. Подъехала машина, и к магазину засеменила женщина. Вскоре она снова появилась в дверях с пакетом в руках, села в машину и уехала. Тимо почувствовал укол чего то, что не было связано с его недомоганием. Это была скорбь и траур по себе в прошлом: по дисциплинированному и прилежному студенту философии с ясными глазами. Тому, кем он был прежде, до наркотиков.

Тимо вышел из тени и, сгибаясь под порывами холодного ветра, направился к магазину, крепко сжимая в ладони рукоятку пистолета.

5

Покончив с любовными утехами, Фабель и Сюзанна перешли в гостиную и устроились перед окном. Какое то время они сидели, глядя на темные воды Альстера и играющие на его поверхности блики. Затем Сюзанна склонила голову ему на плечо, он же постарался не подавать вида, что по какой то непонятной причине ему это неприятно. Это его удивило. Он ощутил раздражение и беспокойство и на мгновение почувствовал непреодолимое желание броситься к машине и уехать, не важно куда, только бы из Гамбурга и вообще из Германии. Такое с ним уже случалось и раньше, но он всегда сваливал это на нервные перегрузки на работе и желание оказаться подальше от всего этого ужаса и напряжения. Но разве сейчас все не было иначе? Ему осталось доработать всего несколько недель, и он станет совершенно свободным. Тогда откуда это чувство паники? Почему он все время думает не о новой, прекрасной жизни, в которой не будет места убийствам, а о той папке, что лежит на столике под газетой?

– Как прошла встреча с Роландом? – спросила Сюзанна.

– Было много чего сказано. Барц стал очень разговорчив. Не знаю, умеет ли он так же хорошо слушать, но по болтливости ему нет равных.

– А мне казалось, что он тебе симпатичен. – В словах Сюзанны чувствовалась настороженность. Фабелю приходилось следить за собой при каждом упоминании о будущей работе – ситуация была такова, что любое сомнение в его голосе могло спровоцировать ссору.

– Так и есть. То есть так было в детстве. Но люди меняются. Сейчас Роланд Барц – совсем другой человек. Но с ним все в порядке. Просто он слишком возомнил о себе.

– Он предприниматель, а они все такие, – заметила Сюзанна. – Его фирма не стала бы преуспевающей и он не смог бы предложить тебе такой оклад, если бы его мучили сомнения. В любом случае совсем не обязательно любить того, с кем работаешь.

– Все в порядке, – заверил Фабель. – Честно. И не переживай – я не собираюсь оставаться в полиции Гамбурга. Я сыт этим по горло. – Он сделал большой глоток пино гриджио, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Он никак не мог выкинуть из головы печальное, растерянное и полное отчаяния лицо Георга Айхингера. Лицо, стоявшее у него перед глазами на протяжении всего ужина с Барцем.

– Что то не так? – спросила Сюзанна, уловив его вздох.