Но чего ж тогда начпрод сам эти сокровища не уворует?

А как, коли они не где-нибудь, а в самом Кремле схоронены, откуда их так просто не вынести — один-то перстенек можно, но не восемь же неподъемных ящиков! Да и как их дале через полстраны везти и кому продать, чай, на базар, как муку, не снесешь... А вот Гуковский, высоких покровителей средь «товарищей» имея и продажей ценностей занимаясь, может, почти не скрываясь, нужный мандат выправить, те ценности изъять да, в эшелон погрузив, в Ревель под охраной переправить, где продать через европейских банкиров, с коими накоротке якшается. Вот отчего он начпроду понадобился!

И выходит, что Куприянов в этой истории лишь наводчик, Кац и Шелехес — посредники, Гуковский — продавец краденого, а все вместе они — шайка воров, что удумали украсть не кошель, а сокровища дома Романовых, кои триста лет всенародно собирались!

А ну — ежели так и есть?!

А коли так, то надобно начпрода, как он вновь к Кацу заявится, арестовать, а после него Шелехеса, и всем им допрос учинить, а в домах их обыски!.. И коли все будет так, как он задумал, то они дадут показания против Гуковского, а Куприянов укажет на место, где спрятаны ящики... А не случись той облавы, не потянулась бы ниточка!

С этой мыслью Мишель завернул в проулок, откуда уже виден был его дом. Заметил, как подле подъезда прохаживается какой-то человек в солдатских сапогах и шинели, но будто бы с чужого плеча.

Чего он здесь забыл?

Впрочем, Мишелю было теперь не до него, хоть лицо его показалось ему смутно знакомым. Где ж он мог его видеть?

Солдат посторонился, и Мишель, открыв дверь, вошел в гулкое парадное.

Теперь у него на все про все — на то, чтобы надеть парик, наклеить фальшивую бороду и усы и облачиться в платье старьевщика, — оставался час с небольшим, так что следовало поспешить. Да еще нужно было как-то объяснить Анне весь этот смешной «машкерад».

С улицы раздался короткий свист.

Позади негромко хлопнула дверь, будто впуская кого в подъезд.

И тут же сверху застучали шаги: кто-то, цокая о мрамор ступеней подковками, торопясь, спускался с верхнего этажа. Встречи с соседями нынче были редки — половина квартир в доме была заброшена, двери заколочены, из других жильцы не выходили неделями, хоронясь за четырьмя стенами от бед. Но вот, видно, кто-то вышел...

Мишель привычно потупил взор, что считалось в новой, Советской России признаком хорошего тона — ныне всяк опасался всякого, не желая ни с кем вступать ни в какие беседы.

Но оказалось, что это спускался не сосед, а какой-то незнакомец. Мишель посторонился, пропуская его мимо.

Да ведь и это лицо ему вроде бы знакомо! — мимолетно подивился он.

Память у Мишеля была отменная, вернее сказать, профессиональная — иных в сыскном не держали. Бывало, он, лишь раз глянув на фотокарточку бежавшего из Нерчинска каторжанина — карманника или громилы, опознавал его в ярмарочной толпе.

Где же он его видел ранее?

И того, что на улице...

Ведь видел же, причем обоих, да не раздельно, а вместе!.. Где ж?

Да вдруг припомнил, чуть по лбу себя ладонью не хлопнув, — ну верно же, в Ревеле, в Торгпредстве и после, как его, ссадив с машины, хотели проколоть штыками! Там они средь прочих были!

Но чего ж им тут нужно?..

И, подумав так, остановился.

И тот узнанный им незнакомец, что спускался с верхнего этажа, тоже остановился.

«А ведь они не просто так, они по мою душу явились! — сообразил Мишель. — То дело довершить, что они в Ревеле не сумели!»

Незнакомец, видно поняв, что узнан, осклабился и быстро сунул руку в карман шинели, откуда вытянул револьвер. Вероятней всего, он думал, что Мишель, испугавшись, от него побежит и он сможет безнаказанно убить его, стрельнув в спину.