|
-- То-то, воровка! Старая уж, а -- туда же! Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два; злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза.... -- Я? Я не воровка, врешь! -- крикнула она всею грудью, и все перед нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Она рванула чемодан, и он открылся. -- Гляди! Глядите все! -- кричала она, вставая, взмахнув над головою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышала восклицания сбегавшихся людей и видела -- бежали быстро, все, отовсюду. -- Что такое? -- Вот, сыщик... -- Что это? -- Украла, говорит... -- Почтенная такая, -- ай-ай-ай! -- Я не воровка! -- говорила мать полным голосом, немного успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон. -- Вчера судили политических, там был мой сын -- Власов, он сказал речь -- вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде... Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула ими в воздухе и бросила в толпу. -- За это тоже не похвалят! -- воскликнул чей-то пугливый голос. Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, -- это снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь и чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки. -- За что судили сына моего и всех, кто с ним, -- вы знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее -- вчера людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта... никто не может спорить с нею, никто! Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно окружая женщину кольцом живого тела. -- Бедность, голод и болезни -- вот что дает людям их работа. Все против нас -- мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат пас, как собак на цепи, в невежестве -- мы ничего не знаем, и в страхе -- мы всего боимся! Ночь -- наша жизнь, темная ночь! -- Так! -- глухо раздалось в ответ. -- Заткни глотку ей! Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она торопилась отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там она встретила чью-то чужую руку. -- Берите, берите! -- сказала она, наклоняясь. -- Разойдись! -- кричали жандармы, расталкивая людей. Они уступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, быть может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими честными глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнем слова, которого, быть может, давно искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни. Ближайшие стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своем лице теплое дыхание. |
