|
Слов не понимаю, а все другое -- понимаю! -- Вот как! -- промолвила Людмила. -- Вот как... Мать положила руку на грудь ей и, тихонько толкая ее, говорила почти шепотом и точно сама созерцая то, о чем говорит: -- Миром идут дети! Вот что я понимаю -- в мире идут дети, по всей земле, все, отовсюду -- к одному! Идут лучшие сердца, честного ума люди, наступают неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному -- к справедливости! Идут на победу всего горя человеческого, на уничтожение несчастий всей земли ополчились, идут одолеть безобразное и -- одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один, и -- зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно -- соединят! Ей вспоминались слова забытых молитв, зажигая новой верой, она бросала их из своего сердца, точно искры. -- Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и все облачают новыми небесами, все освещают огнем нетленным -- от души. Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, -- вся жизнь! Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко: -- Я, может, что-нибудь не так сказала?.. Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испуге и торопливо заговорила, протянув руки к матери, точно желая остановить нечто. -- Все так, так! Но -- не будем больше говорить об этом. Пусть оно останется таким, как сказалось. -- И более спокойно продолжала: -- Вам уже скоро ехать надо, -- далеко ведь! -- Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали! Слово сына повезу, слово крови моей! Ведь это -- как своя душа! Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу огонь свой, зажечь ее, -- пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря: -- Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда знаешь, что уже есть в жизни свет для всех людей и -- будет время -- увидят они его, обнимутся с ним душой! Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем. -- Ведь это -- как новый бог родится людям! Все -- для всех, все -- для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы -- товарищи, все -- родные, все -- дети одной матери -- правды! Снова захлестнутая волной возбуждения своего, она остановилась, перевела дух и, широким жестом разведя руки как бы для объятия, сказала: -- И когда я говорю про себя слово это -- товарищи! -- слышу сердцем -- идут! Она добилась, чего хотела, -- лицо Людмилы удивленно вспыхнуло, дрожали губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные. |
