Неужели опоздал? – подумал Рафи.

Но, обойдя дом, он увидел на заднем дворе какого‑то человека, строгающего длинным ножом палку. Рафи подошел поближе и замер, не веря своим глазам. Да, сомнений не было – перед ним сидел его дядя. Но каким он стал!

Впечатление было такое, что он постарел лет на тридцать. Дряблые щеки землистого цвета колыхались в такт движениям руки, под глазами набрякли мешки, лицо было одутловатым, обрюзгшим… Мясистый, весь в красных прожилках нос, тонул во всех этих складках, мешочках и припухлостях. Седые неопрятные космы падали на глаза, и дядя нервно отбрасывал их трясущейся рукой. Сам он как‑то ссохся, ссутулился, будто все эти годы таскал на плечах неподъемный груз.

Рафи остановился в нескольких шагах, пытаясь прийти в себя от изумления, смешанного с брезгливой жалостью.

Дядя, почувствовав, что кто‑то стоит рядом, поднял голову и прищурил мутные слезящиеся глаза.

– Чего тебе? – спросил он.

Голос тоже изменился. Это был уже не тот бас, от которого когда‑то Рафи кидало в дрожь. Он больше напоминал блеяние старенького барана.

– Здравствуй, дядя. Это я, Рафи, – сказал юноша.

– Какой еще Рафи? Что тебе здесь нужно? Если пришел попрошайничать, ты ошибся домом. Мне и самому не помешала бы пара песет.

– Дядя, я Рафи, твой племянник. Ты что, не помнишь меня?

– Племянник? – дядя наморщил лоб.

Тут лицо его начало расплываться в улыбке. Правда, жуликоватости в ней было намного больше, чем радости.

– Ах, ну конечно! Племянник... Да‑да, я тебя не узнал. Плохо вижу в последнее время... Ты уж извини. Как дела?

– У меня все хорошо, дядя. Скажи лучше, как ты? Я вижу, что не очень хорошо, да?

– Ну не так чтобы совсем плохо. Живу помаленьку...

– Знаешь, я пришел, чтобы сказать тебе, что я снова могу видеть. И еще... Я не держу на тебя зла. Могу я помочь тебе чем‑нибудь?

– Зла? Ну да, конечно... Не держи на меня зла... Племянник.

– Меня зовут Рафи.

– Ну да, я помню, помню. Послушай, ты хотел мне помочь...

– Да, дядя, всем, чем могу.

– У тебя не найдется песеты‑другой? У меня совсем туго с деньгами последнее время. А эти собаки Родригесы не хотят больше давать мне в долг. Черт бы их побрал! Ты не одолжишь, а?

Дядя смотрел на Рафи, как побитая собака, выпрашивающая прощения у хозяина. Рафи было больно видеть это.

– Извини, но у меня у самого нет денег... Я не ел уже несколько дней. Спешил к тебе...

– Ну хоть одну монету? Неужели ты откажешь старику? Одну маленькую монетку... Пожалуйста. Я тебе отдам. Честное слово. Немного поправлю свои дела и тут же отдам. Могу даже с процентами.

– Дядя, – Рафи начал жалеть, что пришел сюда. – Дядя, у меня правда нет денег...

–А хочешь, я продам тебе... Продам хорошие башмаки? Хочешь? Всего за две песеты. Они совсем целые. Почти новые... Ну, хорошо, за одну песету. Купи, а? Так дешево ты нигде не купишь такие хорошие башмаки. Они будут тебе впору.

Все это дядя выпалил скороговоркой, будто уже не раз произносил эти слова. Он сказал это, совершенно не меняя интонации. Словно читал молитву.

– У меня нет денег. Я не вру. Будь хоть сколько‑нибудь, я бы отдал все тебе, можешь не сомневаться. Но у меня пустые карманы, Я очень долго бродяжничал и давно истратил все, что заработал...

– Совсем нет денег? – потухшим голосом переспросил мужчина.

– Совсем.

Дядя пожевал губами, провел по обструганной палке ладонью и вдруг заорал так, что лицо вмиг стало таким же красным, как нос.

– Проваливай отсюда! Мне не нужны всякие проходимцы в моем доме! Пошел вон! Давай‑давай, топай! А не то пожалеешь, что зашел в эти ворота!

Рафи изумленно смотрел на это мгновенное превращение и не мог понять, что к чему.