— Нет менять, — повторил А Мой. — Васа хоцет, васа любит он, — все хоросо, цестное слово.

Итак, этот смелый комочек оперенной плоти с сильным сердцем, называемый людьми Кокки, рожденный в девственных лесах острова Санто на Новых Гебридах, пойманный двуногим чернокожим людоедом и проданный за шесть пачек табаку и кремневый топор шотландскому купцу, умершему вскоре от лихорадки, затем передавался с рук на руки, сначала за четыре шиллинга торговцу птицами, потом за черепаховый гребень, вырезанный английским кочегаром по старинному испанскому образцу, проигран был в поккер кочегарами на баке, обменен на подержанный аккордеон, стоивший по крайней мере двадцать шиллингов, и, наконец, продан за восемнадцать шиллингов старому китайцу. Кокки, столь же смертный или бессмертный, как всякое живое существо на нашей планете, перешел от судового кока А Моя, — сорок лет назад зарезавшего в Макао за измену свою молодую жену и бежавшего на море, — Квэку, прокаженному папуасу, рабу Дэга Доутри, который сам, в свою очередь, был слугой и должен был почтительно поддакивать другим, платившим ему людям: «да, сэр», «нет, сэр» и «благодарю вас, сэр».

Майкл нашел себе еще одного друга, хотя Кокки в этой дружбе не участвовал. Это был Скрэпс, косолапый ньюфаундлендский щенок, не имевший другого хозяина, кроме самой шхуны «Мэри Тернер», потому что никто — от носа до кормы — не заявлял на него прав и никто не признавался в доставке его на борт. Итак, его назвали Скрэпсом и, не принадлежа никому, он принадлежал всем. Джексон обещал снести А Мою голову, если тот будет плохо кормить щенка, а Сигурд Хальверсен на баке задал здоровую трепку Генрику Иертстену, когда последний пинком убрал с дороги путавшегося в ногах Скрэпса. Больше того. Когда громадный, жирный Симон Нишиканта, постоянно малевавший нежные, пошловатые дамские акварели, запустил складным стулом в неловко толкнувшего мольберт Скрэпса, огромная рука Гримшоу так тяжело опустилась на его плечо, что он завертелся на месте и чуть не сел на палубу, а плечо еще долго болело и было разукрашено синяками.

Майкл, уже взрослый, оставался веселым и добродушным и целыми днями занимался нескончаемой возней со Скрэпсом. В его крепком теле жил настолько сильный инстинкт игры, что он, играя, доводил Скрэпса до полного изнеможения… Тот валился на палубу и, тяжело дыша и ловя ртом воздух, лишь слабо отбивался передними лапами от настойчивых атак Майкла. Все же Скрэпс был большим задирой и постоянно взбирался на Майкла, так же мало заботясь о тяжести своих лап и всего своего тела, как слоненок, топчущий луг, покрытый маргаритками. Отдышавшись, Скрэпс снова был готов на любую шалость, и возня начиналась сначала. Эти игры являлись для Майкла великолепной гимнастикой и, укрепляя его физически, развивали в нем одновременно и смекалку.

Глава XII

Так шло плавание на «Корабле глупцов». Майкл играл со Скрэпсом, уважал Кокки, обожал баталера и пел с ним, а Кокки то командовал Майклом, то ласкался к нему. Доутри выпивал ежедневно свои шесть кварт пива, аккуратно получал жалованье и считал Чарльза Стоу Гринлифа самым умным человеком на борту. Квэк служил своему господину и любил его, а кожа на лбу его все темнела и утолщалась по мере развития страшной болезни. А Мой избегал папуаса, как чумы, постоянно полоскался и еженедельно кипятил свои одеяла. Капитан Доун правил судном и беспокоился о своем доме в Сан-Франциско. Гримшоу, положив свои огромные, похожие на окорока, руки на колени, издевался над ростовщиком, предлагая ему внести в предприятие ту же сумму, которую он внес из своих доходов по продаже пшеницы. Симон Нишиканта вытирал свою шею грязным шелковым платком и малевал бесконечные акварели; штурман терпеливо выкрадывал при помощи подобранного ключа пометки и записи капитана, а Бывший моряк услаждал себя шотландскими смесями, курил душистые гаванские сигары — на доллар три штуки — и вечно бормотал что-то о палящей жаре на баркасе, о безвестных берегах и о сокровище, лежащем в песке на глубине семи футов.