— Я-то настаивал на двух хронометрах, — вступился ростовщик. — Помните, Гримшоу?

Фермер неохотно кивнул головой, а капитан сердито воскликнул:

— Да, но три хронометра вы считали излишней роскошью!

— Так, но если два хронометра не лучше одного, как вы сами только что говорили, — Гримшоу свидетель, — то и три хронометра, не принеся никакой пользы, увеличили бы только наши расходы.

— Но если у вас два хронометра, и они показывают по-разному, каким способом вы определите, какой из них врет? — спросил капитан Доун.

— Почем я знаю, — недоверчиво пожимая плечами, ответил ростовщик. — Если вы не можете определить, какой из двух хронометров врет, как же вы определите ошибку, имея под руками две дюжины хронометров? С двумя вы всегда имеете пятьдесят процентов вероятности на стороне каждого из них.

— Но разве вам не понятно…

— Мне понятно, что все эти выспренные рассуждения о мореплавании — сущий вздор. Я у себя в конторах найду вам четырнадцатилетних мальчишек, которые обведут вас вокруг пальца с вашим мореплаванием. Спросите их: если так выходит, что два хронометра не лучше одного, то почему две тысячи хронометров окажутся лучше? Они вам быстренько ответят, что если два доллара не стоят больше одного, то и две тысячи долларов не будут стоить больше. Это простой, здравый смысл.

— Все равно, вы не правы в основном, — заговорил Гримшоу. — Я говорил тогда, что мы берем с собой капитана Доуна только потому, что нам нужен моряк, а ни вы, ни я в этом деле ни аза не смыслим. Вы согласились, а затем, когда дело дошло до покупки трех хронометров, сразу оказалось, что вы знаете морское дело так же хорошо, как он. Вы просто испугались расходов. Такие соображения не вмещаются в вашей башке. Вы ходите вокруг да около и хотите вырыть из земли миллионный клад подержанной плохонькой лопатой, красная цена которой восемь центов.

Дэг Доутри не преминул подслушать некоторые из этих разговоров, походивших скорее на ожесточенные препирательства. Финал этих споров неизменно был одинаков: на Симона Нишиканту, по морскому выражению, «накатывало семь чертей», и он часами ходил злой, ни с кем не разговаривал и никого к себе не подпускал. Он напрасно принимался за свои акварели и, наконец, в порыве ярости рвал их в клочья и топтал ногами, а затем бежал за своим крупнокалиберным автоматическим ружьем и, устроившись поудобнее на носу, старался попасть в играющих дельфинов или альбатросов. Ему, казалось, становилось намного легче, когда, всадив пулю в играющее в волнах великолепно окрашенное животное, он останавливал навсегда его радостную игру и заставлял перекувырнуться и медленно погрузиться в глубины океана.

Иногда, когда мимо шхуны проплывали стада китов, Нишиканта приходил в восторг, если ему удавалось ранить кого-либо из них. Его пули, достигая компании левиафанов, поражали их, как удары бичей, причем каждый из них — подобно жеребенку, невзначай получившему удар хлыста, — подскакивал в воздухе или, взмахнув хвостом, нырял и бешено мчался прочь, вздымая облака пены.

Бывший моряк только печально покачивал головой, а Доутри, возмущенный этим бесцельным мучительством невинных животных, выражал ему свое сочувствие, принося для успокоения новую, дорогую — три штуки на доллар — сигару. Гримшоу презрительно кривил губы и бормотал: «Этакая гадина! Ни один человек, у которого сохранилось хоть что-нибудь человеческое, не стал бы мучить эти безобидные создания. Он из тех, кто если вас не взлюбит, либо если вы осмелитесь критиковать его, способен пристукнуть вашу собаку… или подсыпать ей яду. В доброе старое время мы таких ребят просто вздергивали, чтобы очистить и оздоровить воздух».