|
- Мы махонькие мыши, нам надо стрелять не туда, куда стреляют солдаты на фронте. - Я этого не слышал, я выходил в ванную комнату, - зевнув, сказал майор. - Мы все предали самих себя: нам очевиден наступающий крах, а мы молчим и бездействуем, прячем голову под крыло, боимся, что гестапо посадит в концлагеря наших ближних. Что ж, видимо, будет лучше, если их перестреляют пьяные казаки. Нас отучили думать - мы лишены фантазии, поэтому страшимся близкого гестапо, забывая про далекую чека. - Где та блондиночка из Гамбурга? - Иди к черту! - Что с тобой, милый писатель? Откуда столько желчи и отчаяния? - Почему ты путаешь два эти понятия? Желчь - это одно, а отчаяние - прямо противоположное. Желчные люди не знают отчаяния, а отчаявшиеся не понимают, что такое желчность. Ты умный человек, а повторяешь Геббельса. "Желчные скептики" - так он говорил, по-моему? Если трезвое понимание сегодняшней ситуации называют желчным скептицизмом - это значит, наверху поняли суть происходящего, неизбежность катастрофы. Все, кто посмел понять это же внизу, подлежат лечению от "желчности" в концентрационном лагере. Я продал себя второй раз в тридцать девятом году. Я понял тогда, что все происходящее у нас обречено на гибель. Тысячелетнюю империю можно было создать, уповая на каждого гражданина в отдельности, а потом уже - на всю нацию. Надо было идти от индивидуального раскрепощения каждого немца, а они пошли на массовое закабаление. Я знал людей из подполья - и тех, которые ориентировались на Коминтерн, и тех, которые контактировали с Лондоном. Я должен был, я обязан был выслушать их платформу. А я прогнал их из дому. Я прогонял их, понимая, что внутренне я с ними. О, воспитание страхом, как быстро оно дает себя знать, и как долго мы будем страдать от этого! Мы, нация немцев. - Слушай, писатель, а ты ведь поступаешь нечестно. - То есть? - Очень просто. Мы с тобой дружим, но зачем же ставить меня в идиотское положение. Я - солдат. Ты - писатель, ты можешь позволить себе роскошь быть в оппозиции к режиму, тебя просто посадят; меня гильотинируют. Это - больно. И - потом: мы все, как туберкулезники. А туберкулезники, если они нашли мужество все понять про себя, не жалуются и не стенают, а живут. Просто живут. Бурно живут - то время, которое им осталось дожить. Все. Я высказался, едем к бабам. - Пойдем пешком. Здесь ночи божественны. - Бандиты застрелят. - Это ничего. Это даже хорошо, если пристрелят сейчас - похоронят с почестями, и родные будут .знать, где могила. Знаешь, я ужасно боюсь погибнуть в хаосе, во время праздника отмщения, когда будет литься кровь тысяч - и правых и неправых. Я очень боюсь умереть безымянным, на пике русского казака, для которого все равно, кто ты - интеллигент, который страдал, или бюрократ из партийного аппарата НСДАП. Когда они вышли на тихую ночную улицу, фон Штромберг задумчиво сказал: - Писатель, я тебе дам совет. Ты спрячь самого себя под френч и погоны, которые на тебе. |
