Вздумал Рюрик отрешить ижорское племя от дани, наложенной еще дедом Вадима. Пусть, мол, лучше стражу несут в Невском Устье да по берегу Котлина озера, - больше проку, чем каждую осень гонять войско болотами за данью с лесного народа. Чем из-за каждого дерева ждать двузубой стрелы, лучше в том же лесу лишние глаза и уши иметь, да и войску, случись какая беда, - помощь дружескую, а не злую препону…

    Вроде и смысленно - а Вадим не стерпел. «Не ты, - сказал варягу, - ижору примучивал, ради Государыни Ладоги ту дань налагая, так не тебе и снимать».

    Однако Рюрик тоже уперся. Не уступил, как иной раз прежде бывало. «Нам ли двоим да дружинам нашим дело решать? Ради Государыни Ладоги, говоришь, так ее и спросим давай…»

    И спросили. Собралось вече, да такое многолюдное, какого город, простоявший над Мутной уже сто с лишним лет, до тех пор ни разу не видел. Сошлось столько народа, что просторная деревянная крепость, выстроенная нарочно затем, чтобы в немирье вмещать всех ладожан со скотиной и скарбом, - не уместила. Бурной рекой излилось вече на берег реки, и там-то Ладога разошлась на две стороны.

    Верная Вадимова дружина со сродниками, друзьями и всеми, кому перепадала ижорская дань, а с ними иные, кто за два минувших лета любви с варягами не завел, - по одну сторону. Рюрик с варягами и варяжскими прихвостнями, со всеми, кто еще раньше в Ладоге жил и за ним послать насоветовал, с глупой молодежью, успевшей разок мечами позвенеть о датские шлемы, - по другую.

    Говорили. Горло рвали криком, а рубахи на себе и друг на друге - пятернями. Плакали. Вытирали ладони, вспотевшие на оскепищах копий, теребили застежки замкнутых тулов. Думали - не миновать кровавой усобицы.

    Но устоял храбрый князь Вадим, удержался на последнем пределе. Не пошел с оружием против своих, против тех, кого, на стол восходя, клялся оберегать. Коли, сказал, уже и добра здесь не помнят, ради находника прежнему князю готовы путь показать, - ждать срама не буду. Сам прочь уйду…

    Так сказал. И сделал по сказанному.

    Злые языки за углами шептались - без раздумий исполчился бы против варягов, если б уверен был, что победит. Но кто же знает наверняка, что творилось у него на душе?..

    В три дня собрали имущество… и на купеческих кораблях (варяги, понятное дело, свои лодьи не дали) ушли по Мутной вверх. Не половина города ушла, как сулилась, - меньше. Кто семью на старом месте оставил, чтобы позже забрать, кто и вовсе - кричать-то за Вадима кричал, а дошло до дела, и повисла на ногах вся родня с хозяйством и домом: как с места срывать?.. Однако многие все же с Ладогой распростились и верили, что навек.

    Плохо это, когда наперед знают внуки, что умирать придется не там, где умерли деды. Втройне плохо, когда и сами-то эти деды - недавние переселенцы, и где их пращуры покоятся, никто теперь уже не найдет.

    Одно утешение - не на пустое место строиться шли. Там, у истока Мутной из Ильмеря озера, тоже, как говорили, были не совсем глухие места. Жили словене, кривичи, меряне и чудь. Не было допрежь у них крепкого рубленого городка и князя в нем, - а теперь будет…

    Вот какую новость мог бы спесивый Твердята услышать от воеводы Вольгаста. Но не захотел смирить гордость и оттого узнал обо всем едва не последний.

    Эгиль берсерк размеренно заносил весло, погружал в воду длинную лопасть и с силой откидывался назад. Мимо корабля медленно проплывали, отодвигаясь назад, берега Невского Устья. Ветер как назло стих, а течение здесь было такое, что людям приходилось садиться по двое на весло. Эгиль управлялся один.

    -  Похоже на то, что придется тебе, Рагнарссон, выбирать, - сказал он Харальду, отдыхавшему рядом на палубе.