|
Это в известном смысле подтверждало предположение Фафхрда о невидимой армии. Охваченный еще более сильным ужасом, он быстрым шагом двинулся дальше. Через какое то время то здесь, то там он начал примечать узкие полоски света по краям плотно запертых ставен на окнах верхних этажей. Эти мрачные прямоугольники только усилили его мистический ужас. «Лучше уж что угодно, – подумал он, – чем это молчание запертых домов, нарушаемое лишь тихим отзвуком его шагов по залитому лунным светом булыжнику. А в конце этого пути – мумии!» Где то далеко послышался приглушенный звон: било одиннадцать. И тут, переходя через узкую, налитую чернотой Серебряную улицу, Фафхрд услышал тихое шуршание, как будто бы дождь забарабанил по мостовой, однако на небе сияли звезды, кроме тех, которые затмила луна, и на землю не упало ни одной капли. Фафхрд побежал. На борту «Каракатицы» котенок, словно заслышав призыв, на который он не мог не откликнуться, невзирая даже на страх, длинным прыжком перемахнул на сваю причала, вскарабкался на дощатый настил и бросился во тьму, вздыбив черную шерстку и сверкая изумрудными глазами, в которых были и страх, и готовность встретить любую опасность. *** Глипкерио и Саманда сидели в нагаечной комнате, предаваясь воспоминаниям и понемногу накачиваясь спиртным, дабы привести себя в надлежащее настроение перед поркой Риты. Жирная дворцовая экономка хлестала кружками темное товилийское, ее черное шерстяное платье уже пропиталось потом, а на каждом волоске мерзких черных усов повисло по соленой капле. Ее господин тем временем потягивал фиолетовое кираайское, которое она сама принесла ему из верхней кладовки, после того как на звонок серебряного, а потом и бронзового колокольчиков не явился ни один из дворецких и пажей. «Они боятся сдвинуться с места, после того как ушла твоя охрана. Я исполосую их всех, как бог черепаху, но только после того, как ты поразвлекаешься с ними по своему, мой господинчик», – пообещала Саманда. И вот теперь, забыв на время об окружавших их редких, украшенных драгоценными камнями пыточных орудиях, равно как и о грызунах, угрожавших Ланкмару, они вернулись мыслями к более простым и счастливым дням. Глипкерио, в несколько увядшем и скособоченном венке из анютиных глазок, с пьяным пылом осведомился: – А ты помнишь, как я в первый раз принес тебе котенка, чтобы ты бросила его в кухонный очаг? – Помню ли я? – с ласковым упреком переспросила Саманда. – Да я помню, как ты в первый раз принес мне муху и стал показывать, как ловко ты отрываешь у нее лапки и крылышки. Ты тогда только только начал ходить, но уже был ужасно долговязый. – Ага, но вот об этом котенке, – продолжал настаивать Глипкерио, у которого после торопливого глотка с дрожащего подбородка капало вино. – Он был черненький, с голубыми, только что открывшимися глазками. Радомикс хотел меня остановить – он жил тогда во дворце, – но ты наорала на него и выгнала вон. – Верно, – подхватила Саманда. – Мягкосердечный щенок! И я помню, как котенок жарился и верещал и как ты потом плакал, что нельзя снова бросить его в огонь. Чтобы отвлечь тебя и хоть немного развеселить, я раздела и выпорола девчонку горничную, такую же долговязую, как ты, и с длинными белокурыми косами. Это было еще до того, как на тебя напал этот бзик с волосами, – Саманда утерла усы, – и ты велел побрить всех девчонок и мальчишек. Кажется, именно тогда ты дорос до более мужских развлечений и отнюдь не стеснялся показывать, насколько ты взвинчен! Саманда расхохоталась и ткнула монарха пальцем в бок. Придя в возбуждение от этого поддразнивания и собственных мыслей, ланкмарский сюзерен вскочил и сразу стал в своей черной тоге очень похож на кипарис, хотя ни один кипарис на свете никогда так не корчился – разве что во время землетрясения или под воздействием крайне действенного колдовства. |
