На крыльце послышался топот ног, голоса, потом шум переместился в коридор. Первой в дверь заглянула Югалдина. Она потянула носом воздух, поморщилась.

— Душно тут у вас! О чем можно толковать в такой духоте? О чем-то скучном и никому не нужном.

— Полностью с тобой согласен! — обрадованно ответил Панюшкин. — Заходи, Анна, заноси с собой свежесть-то, не оставляй ее в коридоре.

— Придется войти, — врастяжку сказала Югалдина и переступила через порог. Она искоса посмотрела на следователя, выдержала его усмешливый, выжидающий взгляд, улыбнулась, поняв, что ему приятнее было бы видеть ее смущенной. — А вы и есть тот самый знаменитый на весь Пролив следователь? — спросила она.

— Ага, он самый, — спокойно кивнул Колчанов.

— Допрашивать будете?

— А это моя первая обязанность. — Колчанов несколько мгновений смотрел на Анну с недоумением, потом улыбнулся понимающе: — Не надо. Я ведь еще ни в чем не провинился...

Последней в кабинет вошла Нина Осадчая — сжавшаяся, вроде даже ставшая меньше ростом, суше. Взгляд ее, настороженный и опасливый, сразу остановился на Колчанове. Она никого больше не видела в комнате, не слышала оживленного разговора, смеха Югалдиной, окающих слов Панюшкина, сиплого баса Шаповалова, она смотрела на следователя. И тот понял, почувствовал ее состояние, мучительное иссушающее ожидание, стремление узнать что-то, покончить с неизвестностью. Не раздеваясь, она села у двери, положила руки на колени, перевела дыхание. Разговор смолк, продолжать его так же легко и беззаботно было уже невозможно.

— Ладно, пошутили, и будя, — сказал Панюшкин. — Анна, ты вот что, подожди в приемной, а я пойду по делам. Скучать не будешь?

— Если и буду, вы же не останетесь меня развлекать? — усмехнулась девушка.

— Да ладно тебе, — Панюшкин вдруг так смутился, что сквозь его коричневые от зимнего солнца щеки проступил румянец. Поняв, что все заметили это, он смутился еще больше, начал зачем-то складывать в стопку бумаги на столе, рассовывать их по ящикам. Уже Анна вышла в приемную, Нина сняла пальто, села на табуретку к столу, а Панюшкин, торопливо одеваясь, все еще хмурился да поглядывал из-под бровей — не смеется ли кто?

— Итак, вас зовут Нина Александровна Осадчая? — начал Колчанов.

— Да, это я.

— Нина Александровна, простите меня великодушно, но мне придется задавать вопросы, касающиеся личной жизни...

— Задавайте, — Нина пожала плечами.

— Вы давно знаете Горецкого?

— Года полтора. С тех пор как он приехал сюда.

— Он жил у вас?

— Да, с первого дня.

— Значит, можно сказать, что вряд ли кто в Поселке знает его лучше вас?

— Пожалуй.

— Нина Александровна, вы знаете, в чем он подозревается?

— Да, мне говорили. Виктор Горецкий очень несдержанный, горячий... Опять же пьяный был. А когда он выпьет, то становится очень обидчивым. Не злым, не агрессивным, а именно обидчивым. Хотя так ли сейчас существенно: по злобе или по обиде он в человека нож воткнул?

— Нет, что вы, Нина Александровна! Для меня важен не сам факт, как мотивы его, — заметил Колчанов.

— Сам он никогда не начнет... Подраться он мог, конечно, но сознательно пойти на убийство... Нет. Тем более что ко времени встречи с Большаковым там, на Проливе, если они действительно встретились, к этому времени он уже должен был протрезветь. После драки в магазине прошло уже несколько часов, и все эти часы он был на ветру, на морозе. Если бы Большаков нашел Горецкого там, среди торосов, — тот скорее бросился бы ему на грудь, чем стал бы с обрыва сталкивать.

— Вообще-то, да, тут что-то есть, — озадаченно проговорил Колчанов.