— Горецкому? Двадцать семь. Я понимаю ваш вопрос... Конечно, между нами не могло быть ничего... долговечного. Он несколько раз пытался уйти в общежитие, но я удерживала его. Вы, может быть, не представляете, что значит жить в Поселке. Одной. Слева Пролив, справа сопки. А если еще начнется буран, если он тянется день, второй, третий... И ничего не слышишь кроме треска сорванных крыш, падающих деревьев, этого бесконечного воя... И ты одна в доме, одна сегодня, завтра, через год. Я люблю Поселок, сопки, Пролив, даже эти болота. Но ведь не всякая любовь бывает счастливой, верно?

Нина пытливо посмотрела на следователя, надеясь найти в нем если не сочувствие, то хотя бы понимание. За эту ночь она постарела больше, чем за последние три года, — красные от бессонницы глаза, припухший нос, бесцветные губы, пальцы, без конца перебирающие платок... Она пришла на этот допрос словно для того, чтобы отдать кому-то последний долг, выполнить последнюю свою обязанность.

Колчанов не спеша закончил фразу в протоколе, поставил точку.

— И вы не хотите уезжать отсюда? Из этого медвежьего угла, от собачьего холода?

— Нет, — просто ответила Нина. — Мне здесь нравится. И потом... Я прожила с этими людьми несколько лет и... и не хочу расставаться. Мы все неизбежно разъедемся, но это будет не самый счастливый день в моей жизни. А Виктор... Он мне нужен больше, чем я ему. Я это знаю. И он знает. Так что все расписано наперед. Скоро все это кончится. Да, наверно, уже кончилось.

— Расскажите мне подробнее про Горецкого.

— Что сказать... Он многое перенес в жизни, рано остался без родителей... И до сих пор чувствует себя школьником, которому на каждой перемене нужно отстаивать себя. Странно, я учительница, а он терпеть не может учителей. Воспоминания у него об учителях неважные. Подковырки, насмешки... Наверно, у них были для этого основания, учился он плохо. Может быть, этими подковырками они хотели как-то расшевелить его, поиграть на его самолюбии, но... добились обратного. Скажите, а Виктора посадят? — решилась задать Нина самый важный для нее вопрос.

— Пока не знаю наверняка, не со всеми говорил. Но ведь он ударил человека ножом! Мне говорили, что этот Самолетов, которого он ударил, ничего парень, не злобный...

— Да, Леша хороший парень.

— Еще вопрос. Горецкого и Колю, которого он с собой в сопки потащил, нашли в разных местах... Чем вы это объясняете?

— Думаете, Горецкий бросил Колю на Проливе? Не верю. Этого не может быть. Виктор никогда не бросит замерзающего человека. Мне трудно говорить о том, что у них там произошло, но у Виктора очень развито чувство солидарности... если можно так сказать. На него может найти затмение, и в это время он ничего не соображает... но совершить явную подлость... Нет.

— Даже без свидетелей?

— А разве подлость перестает быть таковой, когда о ней никто не знает?

— Вообще-то, да, — согласился Колчанов. — У меня больше вопросов нет.

Нина поднялась, оглянулась на Шаповалова, молча направилась к двери. И уже одевшись, уже приоткрыв дверь, оглянулась.

— Значит, посадят все-таки Горецкого? — спросила она, глядя на следователя.

— Это решит суд, — сказал Колчанов сухо и, обрывая затянувшееся молчание, спросил: — Вы хотели еще что-то сказать?

— Нет, — тихо ответила Нина.

— Тогда пригласите Югалдину. Если вам не трудно.

Красивая девушка, ничего не скажешь, подумал Колчанов, глядя на Анну Югалдину. Настоящая, здоровая, несуетная красота. Ничего броского, ничего, что можно было бы назвать идеальным. Нетрудно себе представить и более правильный нос, и более выразительные глаза, и более изящное сложение, но у Анны все так подогнанно, так безукоризненно сочетается, что одно это создает красоту.