— Я — неохотно отозвался один из стоявших у стены.

Его развернули, и я увидел перед собой молодого, лет двадцать пять — не больше, мужчину, белобрысого и вислогубого, с широкой откормленной мордой и испуганными бесцветными глазами. Кишкин до сих пор не мог осознать, что происходит.

Руки опустить ему не разрешили, рукав гимнастёрки слегка сполз, и я увидел на его запястье дорогие массивные часы в позолоченном корпусе.

— Ты меня знаешь? — поинтересовался у него Мышанский.

— Так точно. Видел вас на совместных совещаниях с ГПУ.

— Отлично, значит, нет нужды представляться. Кто такой товарищ Художников, тебе тоже говорить не нужно?

Кишкин кивнул.

— Отведите нас в его кабинет и постойте возле дверей, — распорядился Григорий Игнатович.

Наблюдать за моим почти тёзкой, оказавшимся в родной стихии, было сплошным удовольствием.

Мы вошли в кабинет. Художников осмотрелся и хмыкнул:

— А ты хорошо устроился, Кишкин! Обстановка как в светских салонах.

Действительно, начальник отделения действовал по принципу «красиво жить не запретишь», сам восседал на роскошном кожаном кресле, подстать была и прочая обстановка: стулья с бархатными сидениями и спинками, мягкие диваны в углу, роскошные шторы на окнах. Ну и массивный стол с резными ножками, укрытый зелёным бархатом, занимавший большую часть помещения.

— Чтоб я так жил! — усмехнулся я и под неодобрительным взором чекиста добавил:

— Шутка!

— Что-то инвентарных номеров не наблюдаю… — протянул Иван Никитович, разглядывая один из диванов. — Откуда дровишки?

— Дровишки? А, в смысле мебель… Ну, это подарки от сознательных граждан, — буркнул Кишкин, стараясь не смотреть Художникову в глаза.

— Везёт же вам на сознательных граждан… — иронично заметил Иван Никитович. — Не то что нам…

— Так это, работаем с людьми… Народ понимает, что ради него же стараемся, живота своего не жалея, — понёс чушь начальник отделения.

Мышанский поморщился.

— Бросьте, Кишкин! Несите околесицу кому-то другому. С вами разговаривают серьёзные люди. Вы ещё не поняли, что произошло?

— Честное слово, не понял! — тихо произнёс Кишкин. — Какое-то недоразумение?

— Единственное недоразумение здесь — это ты в должности начальника отделения милиции! — в сердцах произнёс Художников.

— Товарищ…

— Молчать! — заорал Иван Никитович. — Какой ты мне товарищ?! В гробу я видел такого товарища!

Я удивлённо вскинулся: никогда не видел начальника угро таким разъярённым. От гнева его лицо покраснело, а глаза налились кровью.

— Ты — сволочь! Предатель и гад! Таких как ты надо давить, истреблять без жалости!

— Да что я сделал-то? — жалобно проблеял Кишкин.

— Ты всех нас опозорил, Кишкин! Из-за таких как ты, люди косо смотрят на всю милицию и обходят нас стороной. Ты даже не предатель, ты гораздо хуже!

Художников успокоился так же внезапно, как и разозлился. В его голосе загремела сталь:

— Хватит валять Петрушку, Кишкин! Нам доподлинно известно, что ты обложил данью всех нэпманов на твоём участке, а на тех, кто артачится, натравливаешь бандитов своего родственничка — Мамонта! И сейчас у тебя, иудушка, есть только один шанс избежать расстрела.

— Какой? — подавленно спросил милиционер.

— Мамонт! — спокойно добавил Иван Никитович.

Ломаться предатель не стал, только почти прошептал, спрашивая:

— Если я его сдам, вы гарантируете, что меня не расстреляют?

— Тебе моего слова хватит?

— Да.