Четырехпенсовый ленч Мерфи представлял собой ритуал, не оскверненный низкими мыслями о питательности. Он продвигался вдоль ограды короткими бросками, покуда не вышел к требуемой точке питания. Ощущение от наконец-то состоявшейся встречи сиденья стула с его привядшим задом было столь упоительным, что он тотчас же встал и повторил движение, с расстановкой и предельной сосредоточенностью. Не так-то часто встречал Мерфи подобную нежность, чтобы мог позволить себе в таком случае обойтись с ней небрежно. Повторное усаживание его, однако, разочаровало.

Официантка стояла перед ним с до того отвлеченным видом, что он не чувствовал себя вправе считать, что проник в ее систему. Наконец, увидев, что она недвижима, он сказал:

— Принесите мне, — голосом младшего учителя, решившегося заказать блюда, рекомендуемые шеф-поваром, для школьного пикника. После этого предупредительного сигнала он остановился, чтобы дать возможность развиться предварительной стадии, т. е. первой из трех стадий реакции, в течение которой, согласно школе Кюльпе, переживаются основные мучения, связанные с ответом. Затем он прибег к раздражителю с прямом смысле слова: — Чашку чаю и пачку печенья ассорти.

Два пенса — чай, два пенса — печенье, идеально сбалансированная еда.

Как будто внезапно осознав его великую магическую силу или, быть может, это касалось его хирургических способностей, официантка перед тем, как ее унесло вихрями главной стадии, прошептала:

— Вера к вашим услугам, уважаемый.

Это не была ласка.

Мерфи все-таки верил в школу Кюльпе. Марбе и Бюлер могли обманываться, даже Уотт — лишь человек и не больше, но как мог ошибаться Ах?

Завершила (как она считала) Вера свой номер в гораздо лучшем стиле, чем начала. Когда она поставила поднос, трудно было поверить, что это та же самая прислужница. Поистине тут же на месте она по собственному почину выписала счет.

Мерфи оттолкнул от себя поднос, откинулся назад вместе со стулом и с благоговением и удовлетворением стал размышлять о своем ленче. С благоговением, поскольку как приверженец (время от времени) радикальной доктрины богоявления Вильяма Шампо он не мог не испытывать смирения перед такими жертвами, приносимыми его слабому, но неукротимому аппетиту, как не мог и опустить безмолвную молитву: «Пусть Господь смилуется над той частью себя, что я сейчас не смогу переварить». С удовлетворением, поскольку наступила высшая точка его деградации, точка, когда безо всякой помощи, в одиночку, он обставлял воротилу бизнеса. Сумма, которой это касалось, была мала, между пенсом и двумя (в исчислении розничной торговли). Но ведь и у него, чтобы развернуться, было на эту аферу всего четыре пенса. Он размышлял просто: если мошенничество в размере от двадцати до пятидесяти процентов от потраченного, осуществленное в период ожидания, не является примером больших прибылей и быстрого оборота, о которых говорит Сук, тогда где-то в его теории надувательства заключен серьезный порок. Но как ни расценивать эту операцию с экономической точки зрения, ничто не могло уменьшить ее достоинств как маленького триумфа тактики перед лицом исключительно неблагоприятных условий. Достаточно лишь сравнить противников. С одной стороны — гигантский союз помешанных на прибылях заправил в сфере общественного питания, в высшей степени наделенных безжалостным ловкачеством нормальных людей, располагающих всеми самыми смертоносными видами оружия послевоенного оздоровления, с другой — жалкий солипсист со своими четырьмя пенсами.

Затем жалкий солипсист, прочтя свою безмолвную молитву и заранее насладившись своим бесчестьем, проворно пододвинул стул к столу, схватил чашку с чаем и залпом осушил ее наполовину. Достигнув необходимого уровня, он тотчас же принялся давиться, захлебываясь и брызгая во все стороны, и причитать, точно в чай коварно всыпали мешок толченого стекла.