|
Получился аккуратный ряд. Я не сразу за-метил, что все снимки она выкладывала вверх ногами по отношению к себе, чтобы мы с Эроном могли рассмотреть их как следует. – Однажды к нам заявились белые родственники и попытались уничтожить записи, – ска-зала она. – Хотели, знаете ли, вырвать страницу из церковной книги, где говорится, что их пра-прабабка – цветная. «Femme de couleur libre», – так было написано по-французски в некоторых старых книгах. Нет, вы только подумайте! Разве можно вырвать страницу прямо из церковной книги, где записаны все рождения, смерти и браки? Но эти белые и знать ничего не хотели. В доме моего двоюродного прапрадеда они перебили множество старинных портретов, таких цен-ных, что их следовало бы хранить как зеницу ока, чтобы многие люди могли их видеть. Она вздохнула – совсем по-взрослому, как уставшая от жизни женщина – и заглянула в по-трепанную обувную коробку, заполненную реликвиями. – Теперь оставшиеся портреты хранятся у меня, как и многое другое, а я здесь, у вас. И бе-лые родственники ни за что доменя не доберутся и не выбросят все это на помойку. Она снова опустила руку в коробку и достала оттуда старые фотографии на картоне, сде-ланные в последние десятилетия девятнадцатого века. Пока Меррик вертела снимки то так, то этак, я заметил на обороте надписи, сделанные выцветшими сиреневыми чернилами. Почерк был крупным, с наклоном. – Вот смотрите, это дядюшка Вервэн, – сказала она. Снимок, сделанный в тоне сепии, запечатлел привлекательного худощавого юношу, черноволосого, со смуглой кожей и ясными, как у Меррик, глазами. Крупный нос и форма губ выдавали его африканское происхождение. Портрет был исполнен в романтическом духе. Молодой человек в отлично сшитом костюме-тройке стоял, опершись одной рукой о греческую колонну, на фоне рисованного неба. – Портрет был сделан в тысяча девятьсот двадцатом году. – Девочка перевернула фото, за-тем возвратила в прежнее положение и положила на стол, предоставляя нам возможность еще раз как следует его рассмотреть. – Дядюшка Вервэн был знахарем, – сказала она. – Я успела за-стать его при жизни и, хотя была совсем маленькой, когда он умер, хорошо запомнила. Он умел танцевать и при этом прыскал ромом на алтарь. Можете мне поверить, его все боялись. Она неспешно перебрала снимки, нашла и положила перед нами следующий портрет – на этот раз пожилого седовласого мужчины с темным цветом кожи, который сидел во внушитель-ном деревянном кресле. – Вот, посмотрите. Все звали его Стариком, а настоящего имени я не знаю. Он ездил на Гаити постигать магию, а потом обучил всему, что знал, дядюшку Вервэна. Иногда мне чудится, будто дядюшка Вервэн разговаривает со мной. Иногда он словно бродит возле дома, наблюдая за Большой Нанэнн. А Старика я однажды видела во сне. Мне очень хотелось расспросить ее подробнее, но время было неподходящее. – А это Милашка Джастин, – сказала она, выкладывая, наверное, самый внушительный портрет из всех – студийную фотографию, выполненную на толстом картоне и помещенную в коричневую картонную рамку. – Милашка Джастин нагоняла страх на всех. Молодая женщина была очень хорошенькой: плоский бюст по моде двадцатых годов, ко-роткая стрижка, красивая смуглая кожа. Глаза и рот нельзя было назвать выразительными, одна-ко во всем облике Милашки Джастин ощущалась какая-то затаенная боль. Следом настал черед современных фотоснимков на тонкой бумаге с закручивающимися краями, сделанных обычными современными портативными камерами. – Хуже его сыновей не было, – сказала Меррик, указывая на черно-белую фотографию с за-гнутыми краями. – Это внуки Милашки Джастин – белые, из Нью-Йорка. Они хотели заполу-чить и уничтожить любое свидетельство того, что их предки цветные. Большая Нанэнн сразу их раскусила: ее не проведешь вкрадчивыми манерами и подачками. |
