|
Он взял его так, чтобы свободнее было бежать. — Мы в самом деле могли бы, — сказал он. — К чему обременять себя зонтом, — сказал Мерсье, — и не раскрывать его, когда это необходимо? — Действительно, — сказал Камье. — Так раскрой его сейчас, бога ради, — сказал Мерсье. Но Камье не смог его раскрыть. — Дай сюда, — сказал Мерсье. Но Мерсье не смог раскрыть его тоже. Это был момент, выбранный дождем, выступающим от лица всеобщей паскудности, чтобы начать лить как из ведра. — Заело, — сказал Камье, — никак не растягивается. Мерсье употребил грязное выражение. — Ты меня имеешь в виду? — сказал Камье. Обеими руками Мерсье поднял зонт высоко над головой и швырнул его на землю. Он употребил другое грязное выражение. И в довершение всего, запрокинув к небу мокрое, дергающееся лицо, сказал: А ты… тебя я знаешь куда драл… Несомненно, отчаяния Мерсье, героически сдерживаемого с самого утра, сдерживать далее было уже нельзя. — Так это нашего маленького омниомни ты пытаешься оскорбить? — сказал Камье. — А тебе следовало бы понимать. Это, наоборот, он тебя дерет. Омниомни, всенедиромый[12]. — Я попросил бы избавить миссис Камье от участия в этой дискуссии, — сказал Мерсье. — Рехнулся, — сказал Камье. Первое, что замечали в «У Хелен», — это ковер. — Ты посмотри на этот ворс, — сказал Камье. — Первоклассный мокет[13], — сказал Мерсье. — Невероятный, — сказал Камье. — Будто и не видел его никогда прежде, — сказал Мерсье, — а ведь валяешься на нем все эти годы. — Я никогда не видел его прежде, — сказал Камье, — и теперь я не смогу его забыть. — Это все слова, — сказал Мерсье. Если ковер в тот вечер и бросался по-особенному в глаза, он был не единственным, что в них бросалось, ибо какаду бросался в них тоже. Он нетвердо держался на своей жердочке, подвешенной в углу к потолку и головокружительно колеблемой противоборствующими качанием и верчением. Он бодрствовал несмотря на поздний час. Грудь его поднималась и опускалась немощно и судорожно, пух на ней слабо трепетал при каждом вздохе. Клюв то и дело распахивался и по целым, казалось, секундам оставался по-рыбьи разинут. Тогда становилось видно, как шевелится черное веретено языка. Глаза, которые он прятал от света, исполненные невыразимого страдания и недоумения, казались настороженными. Мучительная дрожь пробегала по оперению, полыхавшему карикатурным великолепием. Под ним, на ковре, была размазана добрая порция свежего дерьма. — Есть моя кровать и есть кушетка, — сказала Хелен. — Они в полном вашем распоряжении, — сказал Мерсье. — Что до меня, я не собираюсь спать ни с кем. — Изящный маленький отсосик, — сказал Камье, — и сделай одолжение, не слишком затянутый. Но больше ничего. — Принято, — сказала Хелен. — Изящные маленькие отсосики, но больше ничего. — Я лягу на полу, — сказал Мерсье, — и буду ждать рассвета. Картины и лица будут проходить передо мной, дождь, словно когтями, будет стучать по стеклянной крыше, а ночь — перебирать свои оттенки. Мной овладеет страстное желание выброситься из окна, но я с ним справлюсь. И он проревел еще раз: — Я справлюсь! Опять на улице, они все задавались вопросом, что же они сделали с велосипедом. Сак тоже исчез. — Ты видел попугая? — сказал Мерсье. — Прелесть, — сказал Камье. |
